знаю про немощь во всю мощь и твердь,

как мало я знаю про лёгкость, что не унести,

больнее без боли,

кровавей без крови в горсти.

Когда на кресте крещены, а на небе в сто неб.

Мы мне одиноче, чем множество, без хлеба – хлеб.

Вода без воды, а вино без вина – хмельно мне,

медовая родина –

с плеч, лисий хвост, волчий мех.

Порезан на вены, на ленты, на капли с берёз,

размотан на ветер, что бьётся виском или без,

раскрошен на столько, что нету целее его,

и собран на столько, что в крохи раскрошенный весь.

Прости, если сможешь, и вьётся над пламенем дым,

и крестит двуперстьем всех тех кто не с ним и кто с ним.

Ужель побредём мы, ужели, ужели брести?

Хватаю я воздух, сжимаю до хруста в горсти…

***

У моей России бабушкины руки,

у моей России папины глаза,

матушкины песни, вихри, блики, вьюги.

В нас, внутри Россия: слезка, железа

и седьмое чувство. Все, кто Русь покинул,

те давно не имут, словно мёртвый стыд мой,

боль…Любить не так

надо, сердце плавить, плавить, плавить, плавить

в топке и в горниле, в доменных печах.

Самое смешное то, что сторожу я

взятую Бастилию, краденый рубеж,

через лаз всё вынуто, через кремль запродано,

лишь одно не выдрано с корнем в нас допреж:

речь! Глагол смородинный, Русь моя, прародина!

И не в тёмных матрицах, не на Римских улочках

мне лежать под пулями желтыми – в янтарь!

Чтобы крик под скулами сахарно-лукулловый,

на своей, на кровной я на земле, как встарь.

Вот вам – и аптека.

Вот вам – и фонарь…

А ещё бы в горло мне водки. Лёд. И слово

то, моё рабочее, в рифму с кровью в снег!

Эко как попёрло для меня медово,

захребетно, словно бы князь идёт Олег.

И стрела навылет. Вот, гляди, сквозь раны

Русь моя! Бастилия. Васнецов, Куприн

и Рубцов, который садиком багряным,

и ещё мёд Одина. Он такой один.

Отпусти пожить ещё! Побороться! Выстоять.

В ледяном побоище да в Бородино.

И зачем ты в голову мне контрольным выстрелом

целишься? Ах, сука ты, блин, предатель, дно.

Как же будет родина без меня родимая?

Слово моё ратное крепостью растёт!

Словно бы купинушка, что неопалимая,

куст терновый, ягода, занебесный ход.

***

Время – камушек с камушком, магмы и кобальта,

время Экклезиаста: сбери, коль разбрасывал!

Из-под всех саркофагов кричать нам Чернобыльских,

из-под всех печенегов вставать целой Азией!

Время – флага, синиц, да из каждой головушки,

из орла, что двуглав, озирать поле белое!

Время – нате, берите российской вы кровушки,

это нефть наша чёрная, нефть наша спелая!

Делай краски из нефти, рисуй Богородицу!

И мальчишку, родиться вот-вот он – юродивый,

и восплачет псалмом он Давидовым тоненько,

воспоёт он рекою да полем с пшеницею:

– Где страна? Где Россия?

– Да вот она, родненький!

Богородица скрыла её плащаницею!

– Где вода, что святая? О, где же водица-то?

– Вот она! В её горсточке, в беленьких пальчиках!

Так ныряй же в неё, в нашу нефть солнце-лицую!

Наша нефть – это наша трава мать-и-мачеха!

Время камни разбрасывать, но не сторонник я

ни реформ, ни подвижек, сторонник я книжек.

И осенней, что в Болдино, силлабо-тоники,

и сторонник адажио – это мне ближе!

Но вот камни!

Как быть?

Каждый звук мне – булыжник!

Каждый шёпот мой – кремень и шелест наскальный,

дождь мне щёки шершаво и горестно лижет,

о, как много камней – не собрать – разбросала!

Раскидала. Уродливо так, по-кабацки!

И сама под камнями – в могиле я братской

и безмернейше сестринской! Камни, о, камни!

Что по Волге, Туре, по Оке и по Каме!

Я-то думала: что быть в сраженье по-русски так,

оказалась сама, что янтарная бусинка.

Собери меня, музыка!

Обними меня, русая!

А зимою ты белая, осенью – в крошево,

я взываю к тебе, как трава та, что скошена!

Как сожжённая, Господи, в цивилизации,

что в Чернобыльской топтаная радиации,

как объевшаяся, словно до галлюцинации!

Доче, мати, душа моя, птиче! И катится,

нет, не яблочко – камень! И давит и давит

этот камень на сердце. я бросить –

не вправе!

***

Его звали «Вася-шкаф, шестьдесят километров»,

я сама нынче мчалась против снега и ветра,

торопилась, спешила, быстрее, стремглав,

предо мною в «Газели», как тот Вася-шкаф

60 километров, а во мне – больше ста,

моего «Птицу-Дастера» греет верста.

А вокруг, а вокруг Богородичный лес,

Иисусово дерево – дуб, что солдат,

Больше-болдинский свет в листьях наперерез.

…А дорога всегда – нервы, музыка, мат,

на билбордах Прилепин Захар, здравствуй, брат!

Мой фейсбучный товарищ, я рада! Ты рад?

Но «Газель» себе тащится, в ней Вася-шкаф:

древесина, песок, уголь и комбикорм,

и – на всречку нельзя,

и налево – там штраф,

святогорную песню поёт семафор.

Кто не любит, чтоб быстро, в обгон? Я люблю…

Я прокладываю, сосчитав, колею,

убыстряюсь, лечу, а точнее – пою,

выручай, моя бусинка, слева, на юг,

дальше, дальше дорога – шоссе моё, пава,

моя родненькая, соколиное небо! –

я хотела б, хотела в зрачки тебя вправить,

60 километров любви – где-то справа,

60 километров огней, щебня, камня,

60 километров – до сердца руками,

ты – лазоревая, корневая, вкус хлеба,

а что я для тебя?

Мои скорости птичьи,

мои скорости зверьи,

гречишно-пшеничьи.

Васильковые – еду вдоль поля грачиного,

да осоковые – что вдоль луга былинного,

всё в слезах ветровое стекло – в рыжем дождике,

это нежность моя, теплота скоморошья…

А по радио нынче вещают политики:

апельсины, торговля, базары восточные.

Кто отмолит меня?

Вася-шкаф!

Едет тихо он.

Он отмолит дорогой, щебёнкой, обочиной

и таким тонким-тонким, безгрешным, что пёрышко,

это лучшая высь. Это лучшее донышко!

Возвращаюсь обратно я из полиграфа

с полной сумкою книг, со своим альманахом.

Преисполненный радостью звук колокольчика,

что маячит мне призрачно Васею-шкафом…

***

Кьюар-код мой квадратный – квадрат мой Малевича,

молодильный, что яблочко, спелый мой, девичий.

С ним в любой магазин, в клуб, на сцену, на паперть хоть,

мой летящий, расстеленный белою скатертью.

Он мне – осень, хоть в кофту закутаю, в плед его,

он мне – пропуск, билет, он Гагарин – «Поехали!»

Все по-разному, каждый по-своему – люди же

соотносят себя в нашем времени выдюжить,

кьюар-код

Маяковским до крика мой вывернут,

белым мехом