— А чево баб поважать-то! — выпалит Третьяк с горячностью, когда люди укорят его, что Устинья, мол, не скотина.

Ключ от амбара всегда при нем. Если есть какой запасец муки, соленой рыбки на еду, Матвей отмеряет все своей рукой и выдаст по счету. Каждую ковригу хлеба приметит, сам разрежет и по кусочку — на руки. Так же и лишнего омулька на стол не выложит. А когда уезжает куда, ключ с собой забирает. «Не сдохнете, бегайте по суседям», — даст своим совет и отчалит.

А голод ведь не тетка.

Устинья выкопала под амбаром лазейку. Залезет туда с дочками. Общими усилиями перевернут бочку вверх дном, собьют обручи, вынут сколь надо рыбы, снова заколотят и обратно поставят на свое место.

А в отношении муки дело и того проще — вину на жорких мышей валили.

Даже и тогда, когда Устинья была еще молодой и гладкой, Матвей жестоко избивал ее: зачем она уродилась на свет и досталась ему в жены.

А позже и вовсе уйма причин находилось, чтоб отколотить ее.

— Вот непуть навязалась. Кучу сучек натаскала мне. Хушь бы одного парня родила, — ругался он, будто бы только из-за того и живет бедно, что нет сына.

Старательный рыбак Матвей Третьяк. Рыбацкие хитрости-премудрости знает превосходно, но почему-то всегда ему не везет: то убежит от рыбы, то опоздает к ней, а то ветрюга-злодей сети разорвет или совсем утянет в глубь морскую и упрячет там на веки вечные, а то выбросит их на берег и разорвет об острые камни на мелкие клочья. Суров Батюшка Байкал! Ох, суров. Нужно большой фарт-талант иметь, чтоб везенье с рыбаком дружило. А бедняге Матвею никак не хватает того везенья-то. Ну, что поделаешь! Значит, богу неугодным уродился — задом наперед шел из маткиной утробы.

— Эх-ма, где тонко, там и рвется, — при новой неудаче лишь буркнет зло — себе под нос, чтоб никто не услышал да не возрадовался его беде. Дома строго накажет, чтоб ни гу-гу про беду-несчастье.

Молча, один-одинешенек пьет, заливает горе водкой — снова без снастей остался!

А один годок такой выдался, что ни взад, ни вперед. Ни хвоста рыбы, ни горсточки муки. Что делать?

Долго думал… А что толку-то, думай не думай — всюду тебе клин в зубы. Наконец вспомнил: живет на острове Ольхоне его тала, рыбак Алганай. Не так давно ночевал он у Матвея. Сильно понравилась тогда Алганаю младшенькая дочка Третьяка, Ленка. А Ленке той всего полтора годочка было.

— Давай, Матюха, девку. Калым платить буду, какой только запросишь, — упрашивал тогда Третьяка ольхонский бурят.

Алганай-то живет крепко. Своя сетевая лодка-семерка. Целый амбар сетей разных. Есть и неводок — хайрюзовик. А сколь скота! Сам своими глазами видел. Одних баранов голов двести. И крупного скотишка целый двор.

«Отвезу Алганаю Ленку, — решил как-то сразу Матвей. — Выхода другого нету. Устинья еще нарожает».

Не обидел Алганай Третьяка. Хорошо заплатил ему за девчушку-кроху.

Очухался Третьяк от нужды, но ненадолго.

…Сам не зная почему, часто вспоминал Ленку. Рыбачил однажды в Малом море. И так захотелось ему посмотреть, как его Ленка живет, что завернул к Алганаю. Кровинка-то родная тянет…

Не узнала Ленка отца. Да и как признает! Ей тогда было полтора годика, а теперь уже двенадцать… Бегает белобрысая, синеокая девчонка со своими смуглыми подружками и по-бурятски лопочет так бойко, что не отличишь от других. Зашлось сердце у Третьяка. Зачем отдал девчонку? Попробовал Матвей заговорить с дочкой, а сам бурятского языка, хоть убей, не знает. Да и Ленке откуда знать русский, кругом одни буряты живут.

Так и уехал Матвей, а сердце-то кипит… Одна из всех девок — Лепка-то вся в него.

С тех пор прошло еще много несчастливых лет.

…Целую зимушку, не отрываясь, вязала Устинья сети. Нещадно колотила своих разнесчастных девок, чтоб не бегали те на вечорку к парням, а сидели бы да вязали до упаду. Длинны зимние вечера. Зажгут смольем светец. Затрещат, запылают звонкие смолистые поленья, и заплещется огонь, то ярко, то утихомирится, замрет, потом снова вспыхнет. В избе постоянно держится багряный полумрак. Нитку как следует не видать. Да и зачем ее видеть. Они наловчились, вяжут не глядя. Деревянная игла так и мелькает в проворных руках рыбачек, трудно уследить за ней.

Матвей сам скрутил из старой сетевой дели тонкие бечевы. Сам наделал из коры березы легкие цевки. Сам наковал в кузнице железные гальки для нижней тетевы сетей. Все сделал сам, своими заскорузлыми, с виду такими неподвижными и неуклюжими пальцами.

Наконец посадил сети на веревки и выкрасил корнем бадана[39].

Посадка сетей — мудрость веков. Неправильно посадил сети — не добыть тебе рыбки.

Теперь дело за лодчонкой. Целую неделю Матвей Третьяк стоял под «козлами» и тянул продольную пилу, чтоб заработать доски на лодчонку. Ефрем Мельников, видимо, посовестился и дал ему, кроме досок, смолы, вару и гвоздей.

Почесав густую рыжую бороду, Ефрем буркнул вдогон:

— Выручай вас, голодранцев, а за это хрен с луковкой получишь.

Кое-как сколотил Матвей лодчонку. Порядком погонял жену и дочерей.

Наконец есть у него своя лодка со своими сетями. Более ста верст вокруг Святого Носа на веслах добирался Матвей с двумя дочерьми на своей душегубке до Чивыркуйского залива. В дороге захватил их ветрюга-«ангара», да, спасибо, выкарабкались на берег в Боковых Разборах. Успели. Слава богу, спасибо Миколе святому, не обошел в этот раз Матвея своим покровительством.

В первый же день по приходе в Чивыркуйский залип, на вечерней зорьке, помолясь, закинул Третьяк омулевые сети против Нижнего Изголовья Святого Носа.

Лушка с Параней спали, а он и глаз не сомкнул. Как уснешь, когда вокруг тебя черным-черно рыбацких лодок?! Сетей наставили — ставежка подле ставежки. Того и гляди: кто-нибудь на своей громадной лодке-семерке наедет впотьмах и раздавит твою крошку-хайрюзовку, не то сети запутает и разорвет их в клочья.

Вот и восток заалел. Гольцы порозовели. Утренний полумрак быстро светлеет. Легкая «ангара» холодит гольцовым застывшим воздухом. Матвей рявкнул на девок:

— Эй, кобылы, хва дрыхать!

Девчонок словно ветром сдуло с теплых досок.

Быстро подтянули сети и начали выбирать в лодку.

— Э, дьявол!.. Ни одной рыбины не видать! — с досады Матвей стукнул веслом по борту.

Девушки вздрогнули и испуганно переглянулись. На грубых некрасивых лицах — ужас и смятение. Туго, нехотя тянутся из ледяной воды сети. Руки у рыбачек замерзли и плохо слушаются.

«Боже мой, как тяжко на этом