class="p1">— Кормилицы мои! — шепчет он.

Лодка мягко стукнулась о песок. Параша выскочила прямо в воду и стала подтягивать лодку. То ли до этого, то ли когда соскакивала с лодки, зацепилась юбкой за гвоздь, только не заметила девушка, как разорвала ее выше колен, в самом неудобном месте. О нижнем белье Параша не имеет понятия, а штаны носить грех; оголилось белое девичье тело. Стоявший на борту катера Сердяга громко захохотал, показывая на Парашу.

— Чего ржешь, ирод! — крикнула смуглая бабка, подошла к девушке, шепнула на ухо. Луша со старенькой шубейкой бросилась из лодки и прикрыла сестру.

Матвей поднялся, раскачиваясь словно пьяный, покинул свою хайрюзовку и, прихрамывая, отошел в сторону. Отсюда он смотрел, как складывали в носилки его рыбу и уносили в купеческий амбар. Быстро исчезли куда-то его сети. Его оголенная лодка сиротливо стоит теперь, понуро уткнувшись в песчаный берег Онгоконской губы.

— Вот и все… Ложись и помирай, — тихо прошептал он Магдаулю, пришедшему поглядеть на свой разлюбезный катер, которому он, не щадя себя, дрова колет.

Магдауль удивленно глядит на изможденное черное лицо Третьяка. Вот это вор?! Острая жалость поднялась в душе Магдауля.

— Проси Михаила Леонтича, хороший она купец, отдаст, — посоветовал он Третьяку.

…В летний привал рыбы любит Лозовский проводить время в Онгоконе. И в это утро, радуясь яркому солнцу, посылавшему тепло, он вышел на прогулку. Прибрежная тайга — в самом пышном своем уборе. Ядреный воздух бодрит, поднимает и без того хорошее настроение: удалось Михаилу Леонтичу уговорить госпожу Розальскую поохать на Байкал. Та согласилась путешествовать, но только в окружении подружек. Вот и устроил он пышный банкет, а вечером даже заманил подвыпившую госпожу Розальскую на Елену. Восхищена была Розальская чудесным скалистым островком, уютно укрытым густым лесом.

— Да ведь я читала, что Наполеон был узником острова Святой Елены! — воскликнула красавица.

Лозовский смеялся:

— Да, да, да!

— О, на таком знаменитом острове можно допустить и шалости! — прошептала наконец Розальская.

При воспоминании этом Лозовский довольно ухмыльнулся…

«Совсем забыл! На двенадцать я вызвал к себе Тудыпку… Солнце уже высоко. Который же сейчас час?» — Сунул руку в карман, где обычно хранились часы, а их не оказалось. Михаил Леонтьич остановился.

«Ведь часы-то золотые… «Павел Буре»… Подарок покойной мамаши!..»

В растерянности начал перебирать события вчерашнего вечера. И вспомнил!

После «шалостей» Розальская спросила время, а потом, смеясь, сказала: «Ах, какие прелестные часики! Если любите меня, закиньте их в кусты… Подарите вон тому кедру, как это делают буряты… Жертвоприношение за нашу любовь… «Лозовский в пылу и бросил их под развесистый кедр, у которого…

«Подарок покойной мамаши! Золотые! «Павел Буре»…»

Не замечая народа, Лозовский быстро пошел к берегу, чтоб взять прогулочную лодочку и вернуться к развесистому кедру!

Магдауль подтолкнул Третьяка.

— Проси!.. Она, смотришь, сердита, а душа хороша.

Матвей кинулся к Лозовскому:

— Господин купец!

Раздосадованный потерей дорогих, памятных часов, он и не заметил, как под ноги свалилось что-то черное. Пнул.

— Отдай сетишки, — донесся снизу глухой голос.

Лозовский брезгливо сморщился:

— Ай, нализался!.. Рад человека в воду спихнуть…

Вздыбился рядом Волчонок.

— Михайло, зачем пинаешь?

Удивленно уставился на него Лозовский.

— Ты, тала, много выпил? — спросил он по-бурятски.

Волчонок сверкнул глазами и глухо, отчужденно сказал:

— Худо, Михайло, делаешь… Я бы на его месте зарезал бы тебя!

— Я знаю, — Лозовский резко повернулся и быстро зашагал к своему дому.

В широко распахнутую дверь бондарки ввалился Магдауль. Угрюмо косясь по сторонам, молча бухнулся на скамью.

Ганька с Иваном Федоровичем переглянулись: «Выпил изрядно», — оба решили они.

— «Ку-ку» тащил лодку Мотьки Третьяка… Я смотрела. Рыбу забрала Тудыпка… сети тожа… Третьяк шибко плакала… Моя сердце кипела-кипела, шибко обозлился. Э-эх, жалкий мужик Третьяк, бедна!.. Купец Михайла Мотьку ногой пинала, как собаку…

Лицо Лобанова потемнело.

— Сволочь!..

— Пошто?.. Он ошибку делал. Не понял, подумал: пьян.

Лобанов промолчал. А потом подошел к окну, долго-долго смотрел, как пляшут по воде белые чайки.

— Значит, у Третьяка голод… Семья — четверо!

Магдауль снова свое:

— Я шибко серчал. Ругал Михайлу.

Повернулся Лобанов, в упор взглянул на Магдауля. Совсем как Кешка в тот раз — отчужденно, сердито сказал:

— Пили, Волчонок, еще больше хороших дров. «Куку» быстрее будет бегать, у народа все сети отберет. Люди будут плакать, как Третьяк.

— Мой дрова?.. Третьяк плакала… Моя дрова помогайт? — Магдауль ошеломленный вскочил.

— Да, твои-то дрова и помогают.

Потоптался растерянно Магдауль, недоуменно пожал плечами и, опустив голову, медленно побрел на двор.

Утро. Людские голоса смешались с криками чаек и лаем собак. Тянутся вереницы рыбаков с носилками. Сотни пудов великолепной рыбы люди несут купцу.

Матвей Третьяк продал лодку и с горя запил. Луша с Парашей поступили на рыбодел Лозовского. Работают теперь со своей землячкой Верой. Жалеет Вера девчат. Не одежда на них — одно рванье! Взяла под расчет у Тудыпки-приказчика кое-какого товару и сшила сестрам по юбке, кофточке, из остатков даже выкроила рубашки. Сходила с ними в баню и едва не отрезала косы — обовшивели.

Повеселели сестры. Даже ростом стали выше. Никто не кричит на них, не колотит кормовым веслом. Обижать-то их не за что! Кто попросит что сделать — бегом кидаются исполнять.

Только над Паранькой озоруют — не умеет считать.

Матвей Третьяк пьет. Ходит по Онгокону, кричит нутряным хриплым голосом:

— «Ку-ку», отдай мои сети!.. «Ку-ку», отдай мои сети!..

И плачет пьяными слезами.

Капитан Сердяга со своими матросами хохочет.

— «Ку-ку», отдай мои сети! — летит к Байкалу хриплый вопль. Люди хмурятся.

Гордею Страшных, бывалому башлыку, стыдно перед артелью. Надоело выбирать пустые сети. Он недавно с войны. Пришел покалеченный — до сих пор рана на ноге кровоточит.

— Ну, что, братва, рискнем? — наступает он на своих. — Сколь можно терпеть-то?

— Вода есьм творение божие, и рыба, живуща в оной, тож божья тварь, — косноязычно бормочет расстрига Филимон.

— Ты, монах, лопочи не лопочи — бог-то к тебе задом, бородой к Лозовскому, — говорит медный Туз Червонный. Он ушел от Грабежова и перетянул за собой расстригу Филимона.

— Ужо, может, настанут времена.

— Какие времена?

— Одного мы, грешные, дождемся: светопреставления, суда страшного, — Филимон возвел к небу огромные бесцветные глаза, — и рече горам и каменьям: пади на нас и сокрой нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо прииде великий день гнева Его, и кто может устояти?

— Ты первый сгоришь! — хохочет Туз.

— Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся.

— Жди, выпросишь у них! — мрачно глядит исподлобья Гордей Страшных. — Третьяк просил у купца!..