Он вспомнил, как Сестра Боли распоряжалась своей новой жизнью – и его жизнью тоже! Он вспомнил, как к ней приходили по ночам женщины. Они приходили, каждая со своей бедой, и несли ей, что могли, а она помогала им, но помощь эта была худшей бедой, чем измена, потеря, смерть, потому что кончалась чаще всего как раз этим самым. Ведьма была еще слаба, новое возрождение из мертвых далось ей нелегко, и она опустилась до деревенской магии, но душа ее, преданная дьяволу, жаждала великих преступлений, способных потрясти мир и уничтожить сотни, тысячи человек. Она бы отыгралась на семье, но семьи-то у нее было – суеверная старуха да мальчишка! Старуха еще годилась для домашних работ, а мальчишка… Он мог пригодиться в будущем, ибо настоящий колдун может быть рожден только от кровосмесительной связи…

Потом произошло что-то, встревожившее Сестру Боли. Быть может, ее враг, заклятый, давний враг, уже дважды одерживавший верх, пролетел в самолете над городом, где она нашла пристанище? Но тревога овладела ею. Она решила родить ребенка, девочку, чтобы та всегда была рядом с ней. Сестра Боли владела способностью переселяться в любое существо, которое было бы рядом с ней в минуту ее смерти. Но в мужском теле ей было тесно и воняло козлом, старики быстро умирали, как и животные. Она любила быть женщиной, молодой и красивой, и следовало произвести сосуд, в будущем готовый принять ее черную душу.

Отца своей дочери она убила после совокупления – убила вполне равнодушно, как самка паука убивает самца после того, как он оплодотворит ее. Он молод, здоров и силен, он сделал свое дело, оставил жизнеспособное потомство, так зачем ему жить дальше? Он мог только помешать. Вернувшись домой, она застирывала бурые пятна на своей одежде и вычищала из-под ногтей засохшую кровь, прислушивалась к тому, что происходило у нее внутри, и убеждалась, что – удалось.

Тело самца она сбросила в реку, и он всплыл только осенью, изменившийся до неузнаваемости. Сестра Боли видела жалкое, полуразложившееся тело и смеялась про себя. Как он изменился, красавец, циркач, любимец женщин! Как жалок он был!

И Сестра Боли смеялась затаенным смехом. Руслан вспомнил и это.

Он вспомнил, как умерла бабушка. Перед беспомощной, прикованной к креслу старухой Сестра Боли больше не считала нужным притворяться, считая ее бесполезной рухлядью. И постепенно пелена спала с сознания пожилой женщины, и она увидела истинное лицо той, которую столько лет считала своей дочерью, пусть непутевой, странноватой, но любимой и родной! Все вокруг полагали, что бабушка впала в старческую деменцию, на деле же окружающие были безумцами, а она – нормальна. Не находя иной защиты, она день и ночь не выпускала из рук икону. Старинный образ привезла она когда-то из родной деревни. Целый век он провисел на бревенчатой стене избы заволжских крестьян, целый век взирал на жизнь людей из своего оклада самоварного золота, наблюдал рождение, жизнь, смерть, тяжелый повседневный труд, радости и беды большой семьи, и со временем святой лик совершенно скрылся под слоем копоти. Но вот чудо – с того момента, как бабка взяла образ в руки и стала ежедневно, ежечасно огораживаться им от Сестры Боли, лик снова стал проступать на доске. Прежде всего проступила рука с крестным знамением, затем скорбно сжатый рот и наконец – исполненные праведного гнева глаза неизвестного святого, глаза столь искусно выписанные талантливым мастером, что казались живыми. Взгляда этих грозных глаз не выдержала Сестра Боли и, опасаясь совершать сатанинское волхвование под взглядом иконы, она задушила старуху подушкой – а рядом спала девочка, дочь. А потом аккуратно отряхнула подушку-думочку – на ней были вышиты волк и ягненок у ручья – и положила ее обратно на диван. «Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать». Так-то.

Сестре Боли льстило обожание мальчишки. Она ревновала его к Эле, но не выказывала своих чувств. Быть может, когда-нибудь эта девчонка станет сосудом, прибежищем для Сестры, и тем лучше, тем выгоднее любовь Руслана к ней. Но в остальном Сестра Боли обращалась с дочерью пренебрежительно. Оберегая плоть ее, она травила дух. Не все ли равно? Душе ее все равно придется скитаться изгнанницей по безлюдным пустошам, неевклидовым пространствам, по иным, искривленным, искаженным, непознанным мирам… Значит, не стоит ее жалеть.

Она все предугадала, все рассчитала правильно. Час ее смерти настал слишком рано, но она была к нему готова. Девчонка находилась рядом и восприняла дух Сестры Боли раньше, чем успела что-либо понять. Но всего предусмотреть не удалось. Душа девчонки упорно не желала вытесняться из тела. За короткое время своего земного бытия бок о бок с величайшей ведьмой девчонка успела чему-то научиться, изменить свою смертную, ничтожную природу! Сестра Боли только загнала ее подальше, в самый дальний и темный угол, но расправиться с ней не смогла.

И Руслан вспомнил, как шла навстречу ему Эля и как содрогнулся он, на секунду узнав в ней мать, ведь у Эли никогда не было таких серебристо-голубых, очень светлых, почти белых глаз!

Еще многое вспомнил он, чего не хотел бы помнить, и узнал то, чего не хотел бы знать. Но так уж устроен мир, и давно уже один мудрец заметил, что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»[5].

– Так вот что это было! – вскрикнул он, оглядывая все вокруг себя этими новыми глазами. – Вот что!

И встал, и встал обновленным. Все наносное, ложное, все застившее ему жизнь вдруг расточилось, было растворено жгучим, древним ядом. Ядовитое знание выжгло из его души чужую магию, заблуждения и иллюзии, ни к чему не ведущие надежды и безосновательное чувство вины.

Тот, кого Руслан Обухов знал под именем полковника Семенца, которому он желал жить сто лет, давно справил столетний юбилей. Он жил на свете давно, так давно, что забыл некоторые свои воплощения – те, которые прошли без чрезвычайных происшествий.

Он очень устал, но жил – может быть, потому, что был силен. Может быть, потому, что ему хватало сил радоваться жизни и удивляться ей. А еще потому, что когда-то ему было обещано, что он до тех пор не умрет, пока сам не захочет этого. А еще…

Еще полковник любил доводить начатое дело до конца. Слишком многие дела ему мешали завершить как люди, так и вмешательство сил потусторонних. Иной раз даже трудно было отличить, какого рода обстоятельства сыграли свою роль. Несколько раз его убивали – последний раз в кровавом тридцать восьмом году. Тогда ему прочитали приговор… а через несколько секунд он уже лежал на полу с пулей в затылке.

Он был рад тому, что успел предпринять кое-какие шаги, чтобы воспрепятствовать уничтожению тела. Он опасался, что не сможет вернуться без физического тела и тогда его практически вечная жизнь не имела бы смысла, вот какая ирония… И во время чтения приговора он боялся не смерти, а мясорубки. Многие бездумно произносят словосочетание «мясорубка НКВД», не подозревая, что мясорубка эта существовала и долгие годы работала, перемалывая тела расстрелянных в кровавый фарш, который потом спускали в канализационные трубы. Пройдя через мясорубку, нечего было рассчитывать на воскресение – только труба архангела помогла бы Безымянному.