Не удалось:

– После, – отмахнулась бабуля. – После все тебе расскажу. – И продолжает наседать: – Как ты могла? Полезть в чужой двор?! Неужели не стыдно?!

– Не лезла я никуда! – Смола из моего рта исчезла, голос неожиданно окреп. – Мы просто проходили мимо этого забора, за которым малина. А собака сзади налетела. Не со двора – с улицы.

– Вот как? – поджала бабушка губы. – То есть ты утверждаешь, вы с этой девочкой просто шли мимо? И малины даже не трогали?

«Понятно, почему ее студенты так боятся», – мелькнуло у меня.

И я твердо ответила:

– Там полно ягод перевешивалось через забор. Ну, сорвали несколько. Что такого?

– Что такого, говоришь… – задумчиво произнесла она. Вздохнула: – Ох, Маша. Все б тебе выкручиваться, врать.

– Но я не вру!

Бабушка вкрадчиво произнесла:

– Получается, врут все остальные?

– О чем ты?

– Анжела, твоя подруга. Ее мама. Еще трое, из деревни – кто собаку оттаскивал. Всего пятеро, получается.

– И что они говорят? – Я действительно не понимала.

– Что вы забрались в чужой двор. Воровали чужие ягоды. Пес напал на вас именно там. – И жестоко закончила: – И он в своем праве был. Хозяйскую собственность защищал.

– Но это неправда! – взорвалась я. – Анжелка врет, а ее мамы там вообще рядом не было! И эти, деревенские, тоже врут! Мы не лазили в чужой двор! А собака – с улицы подкралась!!!

Бабушка взглянула испытующе, я разглядела искорки сомнения в ее глазах… Впрочем, взор очень быстро снова заледенел. Она иронически произнесла:

– То есть всеобщий заговор. Я поняла.

Я почувствовала, насколько устала. Прикрыла глаза, пробормотала:

– Бабуль, я могу мороженое по секрету от тебя съесть. И уроки прогулять. Но в серьезных вещах никогда тебе врать не буду.

– Что ж, – вздохнула она в ответ. – Ложь во спасение – это не совсем ложь.

Не поверила.

«Может, ба права? И я просто не помню? – мелькнула малодушная мысль. – Почему деревенские врут, понятно. Своего, хозяина собаки, выгораживают. И маме Анжелиной – легче все на нас свалить, в чужой двор залезли – значит, сами виноваты. Но Анжелке-то зачем себя воровкой признавать?!»

– Ладно, – перевела разговор бабуля. – Все равно дело сделано, ничего уже не изменишь.

И скупо перечислила:

– Двадцать восемь швов тебе наложили. Руки, плечо, бок – ерунда. На лице – похуже. На подбородке – глубокая рваная рана, щеку – буквально по кусочкам собирали. Будь готова: останутся шрамы.

Я всхлипнула. Бабушка скупо утешила:

– Хирург сшивал тебя хороший, через какое-то время рубцы станут меньше. А потом можно будет пластику сделать.

Я потянулась рукою – дотронуться до лица. Уткнулась в бинты. Вдруг вспомнила: белую толпу надо мной, испуганное, совсем юное лицо, в дрожащей руке зажато острое. Пробормотала:

– Студенты.

Ба уставилась непонимающе:

– Что?

– В операционной студенты были. Много.

– Господи, Маша, о чем ты говоришь? – раздраженно произнесла бабуля. – Разве доверят такой сложный случай студентам? Да и я бы не допустила. Я сидела под дверью и прекрасно видела, как они выходят. Хирург, ассистент и две медсестры. А потом – вынесли тебя.

– Но я видела!

– Ты не могла ничего видеть, операция проходила под общим наркозом, – пожала плечами бабуля. – И зашевелилась ты только минут через сорок.

Как было с ней спорить? Я выдавила:

– Да, бабуль. Я кругом вру.

Если бы… если бы только на ее месте – была мама! Мама всегда верила мне. Даже когда я ее действительно обманывала, мамочка никогда не спорила. А потом (я подслушивала) весело говорила папе: «Ребенок наш уверен: всех перехитрила!» – «Зачем ты позволяешь ей?» – укорял отец. Она хохотала: «Ты думаешь, я всегда верю тебе? Про единственную кружечку пива?» И они целовались, а я чувствовала себя счастливейшим человеком на свете.

Но мамы больше не было со мной. И папы не было. А бабушка – я это поняла уже давно – лишь скрупулезно исполняла обязанности по воспитанию ребенка. Но совсем меня не любила. Я прекрасно помнила, как отец (бабушкин сын!) ее укорял:

– Тебе студенты твои важней, чем мы все!

А ба рубила в ответ:

– Я уже выполнила свой долг – по отношению к тебе. Родила, выкормила, воспитала, выучила. Ты взрослый, здоровый, хорошо образованный мужчина. И теперь, будь добр, заботься сам – и о себе, и о своей собственной дочери.

Бабушка не скрывала: она собирается на закате дней жить в собственное удовольствие. Но судьба прихотлива.

Папы моего (сына ее, то бишь) не стало, невестки тоже, и ей все же пришлось заниматься делом не по душе. Пестовать внучку, девчонку. Меня. В чем я могла бабушку укорить? Она честно примчалась в больницу, сидела под дверью операционной, наверняка совала конвертики врачам и даже – вообще фантастика! – читала Евангелие и просила за меня у бога. Но быть на моей стороне – я заставить бабушку, увы, не могла.

Что-то изменилось во мне. Сдвинулось, проскрежетало шестеренками, навсегда разладило механизм. И уродство внешнее стало лишь малой частью случившихся разрушений.

Я готова была к ужасному. По осторожно-подготовительным речам врачей, сочувственным взглядам медицинских сестричек, смущению бабушки. Когда должны были снимать бинты, в палату набилась туча народа. Возглавлял стаю докторов лично заведующий отделением и даже психолога – по тем временам вещь неслыханная! – привели. Ждали истерики, держали наготове нашатырь. Но я лишь прикрыла на секунду глаза, когда увидела в зеркале свое новое отражение.

Левой щеки, собственно, теперь не было – вместо нее устрашающее переплетенье стежков и рубцов, овраги, борозды, каналы. Пара шрамов на подбородке, еще один – на виске.

– Все можно поправить! – дружно голосили врачи. – Возможности пластической хирургии беспредельны.

Да только бабушка меня уже просветила: косметическая медицина и при социализме была далеко не бесплатна. А сейчас, когда империя рушилась и каждый ее житель пытался торговать кто чем мог, от воблы до вагонов с пиленым лесом, уж можно было не сомневаться: за красоту с меня возьмут по максимуму. И плевать всем, что родителей у меня нет, а бабуля – принципиальная бессребреница, даже букетики к празднику принимает у студентов с угрызениями совести.

Шанс получить деньги с владельца собаки тоже был призрачным. Тот (просветил меня следователь) притащил в милицию гору справок: оказался и малоимущим, и инвалидом, и даже домик в деревне ему не принадлежит. К тому же свидетели (пятеро!) дружно утверждали: пес напал на меня не на улице, а во дворе. Честно защищал свою собственность.