Данила замер, а затем начал нежно водить губами по ложбинке между грудей, выше, вдоль ключицы. «Он не знает, что ответить», — подумала Настя.

— Боялся, что я напридумываю себе всякой ерунды, переоценив такой знак внимания? — стараясь звучать беззаботно, спросила она.

— Просто повода не было, — ушел он от ответа.

— А почему подарил сейчас?

Он напрягся и, избегая смотреть ей в глаза, пожал плечами:

— Подумал, что ты достаточно взрослая для этого.

«Достаточно взрослая, чтобы реалистично оценивать наши отношения? Физическое влечение, притяжение, игра? Или думал, что я сразу прибегу признаваться в любви, как собачонка? У которой ни гордости, ни предохранителей?» Реальность хлестнула плетью, и Настя осознала, что именно так и поступила.

«Ну что ж, раз такие дела, Цербер, тогда давай играть дальше. Ты у меня еще по-другому запоешь, серенаду мне напишешь и татуировкой ее себе набьешь, на свою идеальную спину». Она видела, что Данила испытывает к ней более сильные чувства, чем говорит, и это вселяло в нее уверенность. Новый, короткий, раунд остался за ним, прямо в нокаут послал вредную Аиду. Теперь ее ход.

— Да, я взрослая и благодарить умею, правда? — Она лукаво улыбнулась, потянулась к его рту и провела кончиком языка по нижней губе, услышав приглушенный стон своего мужчины. Она нашла его и не собиралась отпускать, разве что он сам уйдет.

Данила углубил поцелуй и провел ладонями по ее ногам, спине, и выше, обхватывая Настин затылок и заставляя откинуть голову назад; провел языком по шее, от ключицы вверх, прикусил мочку уха, а затем у Цербера начали сдавать тормоза.

С глухим стоном он крепко, почти до боли, сжал пальцами сначала Настин подбородок, будто решая, что сделать с ее ртом, потом переместил пальцы на шею, поглаживая бешено бьющуюся артерию, и посмотрел прямо в глаза. Взгляд у него был затуманенным, а в зрачках Настя видела себя. Данила грубо впился ей в губы поцелуем и жестче притянул к себе второй рукой. Он терял контроль, и, почувствовав это, Аида отцепила его ладонь от своей шеи и сказала:

— Сейчас сюда явится Большой Босс.

— Как скажешь. — Данила явно не услышал ее.

Тогда Настя склонилась к его уху и ехидно прошептала:

— Я ведь могу залететь. Тебя убьют, а я стану матерью-одиночкой с маленьким Церберчиком.

На этот раз Летов остановился: видно, дошло, что Настя больше не реагирует на его ласки и вернулась к подтруниваниям.

Он глубоко вдохнул-выдохнул и уткнулся лицом в изгиб ее шеи.

На этот раз он не стал оправдываться, что у него давно не было женщины. Врать уже не было смысла, они оба прекрасно понимали, что их тянет друг к другу, как магнитом.

***

Завтракали в полдень, когда вернулся ББ. Он сидел во главе стола и читал новости на айпаде, попивая зеленый чай.

Настя отправила домохозяйку отдохнуть, а сама приготовила омлет, тосты и кофе. Уже привычно сыпнула корицы на белую пену: Цербер пил без сахара, с молоком. Себе сделала крепкий американо, принесла все добро в столовую и решила пошалить. Теперь, когда они снова вернулись к безопасной игре, стало легче, ушло напряжение, которое держало Настю в тисках все выходные. Она снова была Аидой, которая что хотела, то и творила.

Настя уселась напротив Данилы, и когда отец, потерянный в виртуальном мире, внимательно просматривал сводку новостей и электронную почту, спросила:

— Как спалось, Цербер? Явился к утру, буйный и злой. Таким макаром я тебя скоро сдам в питомник.

Данила, который за неделю отвык от подколок, подавился и вернул чашку с кофе на блюдце.

— Спасибо, Анастасия, спалось хорошо. Гостеприимство вашего дома иногда поражает, особенно по утрам. — Он ухмыльнулся, и Настя почувствовала, как в душе снова поднимается она — волна удовольствия от безобидных перепалок.

Настя отрезала кусочек тоста, открыла маленькую разовую баночку апельсинового джема, намазала и медленно слизала остатки с ножа. Данила тоже «включил» стального Цербера, а потому даже не дрогнул, но глаз не отвел; проследил за тем, как она облизала губы, и вернулся к своему кофе, а потом и вовсе завел разговор с Большим Боссом. Видимо, решил спрятаться в безопасной зоне.

После обеда все живое в доме потянулось к солнцу, перебравшись к открытому бассейну во внутреннем дворе.

Настя сидела в раскладном полосатом кресле и, скрестив ноги, читала потрепанную годами книгу «Преступление и наказание». Там как раз убили старушку-процентщицу. На ней (не на старушке, а на Насте) были хлопковые шорты и короткий топ, не доходивший даже до пупка. Плавать она не собиралась, поэтому купальник не надела.

Рядом в похожем шезлонге дремал Цербер, хотя из-за зеркальных очков было непонятно, закрыты ли у него глаза.

Большой Босс играл в шахматы с Ниной Михайловной на другой стороне бассейна.

Идиллия. Можно начинать.

— Данила Дмитриевич, у меня к вам вопрос.

Тот не отозвался. Настя огляделась, подняла банку с солнцезащитным кремом и запустила Летову в плечо, прикрытое коротким рукавом летней рубашки. Данила дрогнул и передвинул очки на голову.

— Я слушаю, — сонно сказал он, и Настя пожалела, что разбудила его. Но дело сделано, былого не воротишь.

— Когда я раньше спрашивала у тебя о семье, ты отмалчивался. Могу ли надеяться, что раз мы теперь друзья… ты ведь не отрицаешь, что мы друзья? — Цербер промямлил, что Настя, без сомнения, его лучший друг до гроба. — Ну и отлично. Так вот мне бы хотелось узнать о твоих родителях. Они живут в Москве?

Данила нащупал рукой на земле бутылку воды и отпил.

— Для меня это закрытая тема, — с сожалением ответил он.

— Взамен готова ответить на любой твой вопрос, — пообещала Настя и сделала большие глаза: хлоп-хлоп.

Он обратно надел очки и замолчал так надолго, что Настя заподозрила, что он снова уснул. Но потом Данила скрестил руки на груди и сказал:

— Мой отец — известный пластический хирург, которым восхищаются на работе. Но дома он, сколько помню, был обычным тираном, который бил жену. Он избивал ее вдумчиво, с расстановкой, чтобы на лице, кистях не осталось синяков. Она никогда не отвечала ему, а мне говорила, что любит отца и поэтому прощает его. Ей нравился его статус, их общие друзья, размеренная жизнь и он сам, как ни странно. Когда мне исполнилось четырнадцать, мы сидели в столовой, ужинали. Он начал кричать на мать, и я не сдержался. Сходил за его скальпелем и полоснул мудака по руке, по пальцам. Мать осудила, ведь у отца руки золотые, а я неблагодарный сын; она стала холодно ко мне относиться после того. Когда мне было семнадцать — я заканчивал школу, — ему предложили работу в Штатах в частной клинике, и он согласился. Живет в Калифорнии, зарабатывает бешеные деньги, и она рядом, как всегда. Я плохой сын, потому что не свернул ему шею. Но если бы сделал это, то стал бы плохим вдвойне: меня бы мать не простила, потому что любит явно меньше отца. Вот, собственно, и все.