открывается дверь в наш новый дом на Сассекс-сквер, в котором, надеюсь, мы поселимся надолго после проживания в бесконечных съемных домах по будням и многочисленных арендованных сельских коттеджах на выходных за последние несколько лет. Что нас ждет в его стенах? Что я заслужила после такой долгой разлуки с детьми и свободы от домашних обязанностей?

«Добро пожаловать, мамочка!» – нацарапано детскими каракулями на красно-синих плакатах, что милее всякой каллиграфии. Они висят на лестнице и стенах.

– Ох, милые мои, – я роняю сумочку и пальто на пол и раскрываю объятия, чтобы обнять детей. Одиннадцатилетняя Диана, девятилетний Рэндольф и шестилетняя Сара бросаются ко мне, чуть не валят меня на пол. До отъезда такая неуравновешенность раздражала бы меня, но теперь я радуюсь их объятиям. Кажется, что они простили мое отсутствие.

Я по очереди смотрю в лицо каждому из них и целую их в щеки, ероша Рэндольфу волосы. Я не говорю, насколько он вырос и насколько повзрослела Диана, поскольку не хочу привлекать внимание к длительности моего отсутствия. Те качества, которые я связываю с ними, – спокойная внимательность Дианы, отчаянная жажда внимания и требовательность Рэндольфа и чуткость Сары с налетом драматичности – кажется, усилились. Они все больше становятся собой.

Сара осторожно трогает мои волосы.

– У тебя седая прядка.

Поначалу я не понимаю, о чем она, затем осознаю. Я тоже изменилась за время нашей разлуки. Накрыв ее руку своей ладонью, я говорю:

– Сдается, я немного поседела с тех пор, как в последний раз виделась с вами.

– Что ты думаешь о доме? – спрашивает Уинстон, встревая в разговор с детьми.

Как я могу выражать недовольство? Я оглядываю прихожую дома на Сассекс-сквер, вижу завершенную маленькую столовую и переделанную большую столовую.

– Уинстон, – обращаюсь я к нему, – ты прекрасно все усовершенствовал.

Меня охватывает облегчение, поскольку этим мне не надо будет заниматься, кроме того, на нас внезапно обрушилось наследство после смерти кузена, лорда Вэйн-Темпеста. Заботы о деньгах больше не будут меня тяготить, по крайней мере, в ближайшем будущем. И, наконец-то, после многих лет найма и аренды и сочетания того и другого у нас домов ровно столько сколько нужно – один вместо нескольких или вообще никакого.

– Не так хорошо, как сделала бы ты, но сойдет, – говорит он, но я вижу, что ему льстит мой комплимент.

Я вижу оробевшую Мэриголд на руках у Нанни, стоящей в конце прихожей. Я медленно подхожу к рыженькой мокроносой девочке, но она не смотрит на меня. Она не помнит меня? Я думаю, что три месяца отсутствия составляют значительную часть ее двадцати девяти месяцев жизни. Или, возможно, она сердится на меня из-за долгого отсутствия.

– Мамочка вернулась, Дакадилли, – говорю я ей, наклоняясь к ее мило пахнущему личику, но стараясь избегать соплей.

– Мама? – спрашивает она, наконец, глядя мне в глаза.

– Да, мама, – говорю я с нарастающим в душе восторгом от узнавания.

– Нет, – пищит она, утыкаясь Нанни в грудь. Она начинает плакать.

Я чувствую руку Уинстона на моем плече.

– Не беспокойся, Котик. Не сразу. Иди к остальным котятам в столовой. – Его голос падает до шепота. – Они испекли для тебя праздничный торт.

На следующее утро я сижу на краю моей новой кровати и ищу мой маленький дорожный чемоданчик. Он лежит на постели, заваленный шарфами и шляпками, ждущими возвращения на свои полки. Я хочу найти сувениры, которые привезла детям из Египта, Сицилии и Неаполя, где мы с Уинстоном побывали после окончания конференции, и раздать им за завтраком.

Я занимаюсь своим делом, пока в конце концов не слышу стука в дверь. Стук довольно громкий, необычный, и когда я открываю дверь, я вижу новую горничную в ужасном возбуждении.

– Вот… телеграмма для вас, мэм. Помечена «срочно».

– От кого? – спрашиваю я, сомневаясь в этой самой «срочности». Порой Уинстон присылает мне «срочные» телеграммы с другого конца города, когда ему нужно мое немедленное мнение по какому-то вопросу. И никогда они не были по-настоящему срочными.

– Не знаю, мэм. Знаю только, что из Франции, – это означает, что телеграмма от матери, которая недавно вернулась в Дьепп. «С чего бы ей слать телеграмму?» – думаю я. Ее любимое средство общения – письма, как правило, приправленные увещеваниями и суждениями. Некоторые вещи не меняются никогда, невзирая на перемены в моей жизни.

Я беру конверт у горничной и закрываю дверь. Беру со стола нож для разрезания писем, сажусь в кресло и открываю конверт. Подношу ее к тусклому свету из окна.

БИЛЛ МЕРТВ ТОЧКА ПРИЕЗЖАЙ В ДЬЕПП НЕМЕДЛЕННО

Билл? Мой брат? Мой красивый, воспитанный брат, всего тридцати четырех лет от роду, переживший бесчисленные морские бои во время Великой войны – он не может быть мертв! Его заразительная улыбка во время моей свадьбы и семейных встреч вспыхивает у меня в памяти. Конечно же, я не так прочла, устав с дороги. Снова поднеся тонкую телеграмму к свету, я перечитываю ее. Ошибки нет.

Меня трясет. Что мне делать? Я разрываюсь между отчаянием и желанием действовать. Последнее преобладает, и я сажусь писать письма Уинстону и Нелли, сообщая им ужасную новость и то, что нам с Нелли необходимо уехать утренним поездом в Дьепп. Я звоню горничной, чтобы она снова упаковала мои вещи, но на сей раз в багаже только черные платья. Меня продолжает бить дрожь, когда я прихожу в столовую к Диане, Рэндольфу и Саре – Мэриголд еще спит, хотя я и пытаюсь скрыть мое волнение, устроив представление из раздачи подарков. Но когда их радость от получения вышитых экзотических шарфов и туфель утихает, у меня не остается выбора кроме как рассказать им о моем грядущем отъезде.

– Ты же только что вернулась домой, – начинает плакать Сара. Она смелее Дианы и открыто высказывает все, что у нее на душе.

– Я знаю, мои милые. Но мы с тетей Нелли должны срочно ехать в Дьепп к бабушке и дяде Биллу. Я получила письмо от бабушки, что дядя Билл болен.

– А почему одна тетя Нелли не может поехать? Тебя сто лет дома не было, – продолжает Сара.

Я подхожу к ней, опускаюсь на колени рядом с нее стулом.

– Я обещаю вернуться как можно скорее. Мне очень жаль.

Подняв глаза в ожидании реакции Рэндольфа и Дианы, я вижу, как лицо моего сына темнеет от гнева, который, несомненно, вырвется в какой-то момент сегодня. Его припадки только усилились с годами вместо того, чтобы угаснуть, как обычно. Только у Дианы спокойное лицо. Это просто демонстрация ее