И мне немного невесело.

– И что он тут делает? – спросил я. – Твой отец? Читает?

Наверное, это от того, что графиня. Графине к лицу невнятная грусть, графиня всегда о грядущем печалится, что ей наши дни. Оно и правильно, изменить что-то можно лишь завтра.

– Читает. Тут очень хорошо читать. Я сама тут читаю. Вон там.

Анна указала на скамейку.

– Это построено еще в восемьсот пятом году, – сказала Анна. – Давно. Здесь был раньше женский монастырь, потом много чего, потом приют, потом русская школа.

– А сейчас?

– Не знаю точно. Но сюда всех пускают посмотреть, кому надо.

– Кому-то надо?

Вот так оно и всегда, люди как люди, но парочка психов, которым мало сегодня, всегда отыщется.

– Да. Тут много детей училось, теперь приходят посмотреть, вспоминают, как было. Читают. Мама говорит, что это лучшая школа в мире была.

– А почему сейчас здесь никто не учится?

Анна пожала плечами.

– Особый период, – объяснила она. – Когда начался Особый период, все разъехались, учеников стало мало, а здание большое. Школу переместили. Теперь мы в другом месте учимся, там неплохо… но не то. Школа Гагарина была лучшей.

– Почему Гагарина? – спросил я.

– Он был тут, – ответила Анна.

Я снова оглядел двор. Монастырь, школа, Гагарин, ничего.

– Да, он был здесь, – повторила Анна. – Тут после революции приют располагался, а потом школу открыли. Гагарин сюда приезжал, разговаривал с детьми, рассказывал про космос. Бабушка Лусия его помнит, он чихал и смеялся. Он простудился тогда. Правда, она тогда совсем маленькая была, но помнит. Он вон там стоял, вон под той сейбой.

Анна указала рукой. Я посмотрел. Гагарин стоял под этой сейбой, думаю, она подросла с тех пор. В таких местах я всегда думаю примерно одинаково. Что вот построили этот монастырь на камнях, вокруг помойка, шалаши из глины и палок, крокодилы в лагунах, малярия, денге, понос. Никто и не знал, но место знало. Что когда-нибудь точно. И готовилось, ждало, мыло дворовые плиты, смотрело на дорогу. Двести лет в ожидании прошли, и вот Гагарин стоит под сейбой. Дождь начался, и он закрыл голову почетным дипломом и побежал на галерею, а пионеры за ним. И все смеялись и были счастливы, пережидая дождь. Вот все эти двести лет жары и ветра для обычной такой вещи – чтобы он смог укрыться от дождя.

– У нас фотография есть, – сказала Анна. – Только там он со спины. Но это он.

Гагарин ушел – и теперь с этим местом ничего хорошего больше не случится, я видел это, оно выполнило свое назначение, пережило свой сияющий день, школа, и та отсюда съехала. И теперь здесь бывают лишь те ненормальные, кто любит читать. И немного тех, кто любит рисовать.

Тут, под этой сейбой, стоял Гагарин. Прошлое постепенно смешивалось с будущим.

– Отец хотел стать космонавтом, – сказала Анна.

– Мой, кажется, тоже.

Это я наверняка не знал, но тогда все хотели стать космонавтами.

– Наши отцы могли бы вполне встретиться в космосе, – сказал я.

– Да. Мой хотел стать космонавтом, но у него оказалось не очень хорошее… сердце. Полетел Арнальдо Мендес.

– И мой не полетел, вместо него… Сто человек слетало.

– А ты? Ты не хотел быть космонавтом?

Я не хотел быть космонавтом, я видел космический аппарат «Восток». Он не походил на звездолет, я, пожалуй, дождусь звездолетов.

– А где он сейчас работает? – спросил я. – Твой отец?

– Он госслужащий, – ответила Анна.

Мир придуман для звездолетов, в мире так много крыш.

– В Тепловодоканале? – спросил я.

Анна не поняла.

– Твой отец – мастер воды?

Мир придуман для звездолетов, в нем так много открытых дворов.

– Мой отец – мастер воды, – ответила Анна. – Пойдем на скамейку.

Пошли и сели на скамейку. Со скамейки так хорошо смотреть на старт звездолетов.

– У отца много работы, – сказала Анна. – Он занят сейчас.

– Сезон дождей скоро, – сказал я. – Все, кто имеет дело с водой, заняты.

Ага.

Передо мной серел бетонный под двора, дожди намыли на нем желтые зигзаги пыльцы и собрали плотины засохших листьев, по краям проросла острая трава. На клумбах одичали давно высаженные цветы, мы сидели, и больше никого вокруг, видимо, сегодня не день для чтения.

– У вас дожди идут? – спросила она.

– У нас все время дожди. Ну, не все время, но часто.

– У вас много дерутся? – спросила Анна. – В школе?

Видимо, инцидент с клетчатым на нее произвел впечатление. Приятно.

– Да так, – легко ответил я. – Дерутся. В школе, а иногда и во дворе.

– А у нас раньше не дрались. Отец рассказывал, что в их школе никогда не дрались, он за все годы не помнит ни одной драки.

– Почему это?

– Не знаю.

– А сейчас? – спросил я.

– Сейчас дерутся.

Она смотрела перед собой, на деревья.

– Стали драться. Когда я была в первом классе, еще не дрались, а сейчас дерутся.

– Я не дерусь, – сказал я.

Мне отчего-то стыдно стало за этого клетчатого. Взрослый дядька, а я его так подцепил. Но он сам виноват, первый начал.

– Это случайно получилось, – сказал я.

Не случайно, вполне себе с удовольствием. Я бы повторил. И еще повторил. Потому что не люблю, когда так делают. Вот ты шагаешь вдоль детсадовцев, идущих в зоопарк, они тебе улыбаются, а потом ты раз – и щелобан первому пацану. А просто так, от широты души. За такие поступки надо бить в лоб.

– Правда, случайно. Я думал, он сейчас кастет выхватит, он пальцами на левой шевелил подготовительно, вот я и испугался.

– Понятно.

– А ты как живешь? – спросила Анна.

– Нормально.

– И чем занимаешься?

– А, как все. В школу, в спортшколу, потом спать. Уроки еще. Зимой ждем лета, летом ездим куда-нибудь.

– На самолете?

– По-разному. Обычно в июне на море ездим, мать в Грецию любит, отец в Испанию. А в июле внутренний туризм. В Переславль-Залесский, в Великий Устюг.

– На поезде?

– На машине обычно, у нас не везде поезда ходят.

– А машина какая у вас? – спросила Анна.

– У отца паркетник японский, у матери «мини». А у дедушки «виллис» старый, он на нем за грибами ездит.

– Понятно. А у вас дом за городом есть?