– Есть, – ответил я. – Дача. Ее еще мой дед построил.

– Дед построил. Вы там летом живете?

– Живем. Я и мама обычно, отец в городе.

– Мама у тебя хорошая, она мне понравилась.

– Ты ей тоже понравилась.

– Да?! – как-то обрадовалась Анна.

– Ага. Она сказала, что ты большая умница.

Анна промолчала.

– И красавица, – добавил я.

Анна поднялась со скамейки и направилась на террасу. Про красавицу я сам добавил. А что? Надо всегда говорить правду. Я сказал правду и поплелся на террасу.

– Зачем ты в группе играешь? – спросил я. – Ты любишь музыку?

– Не знаю. Наверное, люблю. У нас многие играют.

– Да, я заметил.

– Бабушка говорит, что это умение в жизни пригодится.

– Ну да, – согласился я. – Девушка с гитарой всегда лучше девушки без гитары. В том смысле, что я сам всегда хотел научиться играть, но у меня ничего не получалось… Я в деревне однажды свисток сделал из лыжной палки и сушеной горошины, так свистнул, что у мамы три дня в ухе звенело.

– Смешно.

– А она об меня руку вывихнула.

Помолчали.

– А ты в Греции был? – спросила Анна.

– Да, три раза.

– Как в Греции?

– Нормально. В Греции камней много.

Анна медленно шагала, вглядываясь в стену.

– Камней?

– Ага. Там куда ни пойдешь – везде камни. Желтые, черные, красные камни. А под камнями кости.

В Греции мне не понравилось, там очень пожито. Как и в Италии, кстати. Чувствуется, что люди здесь последние три тысячи лет сильно старались, в Египте хоть песком затянуло, а в Афинах… Сразу хочется бежать оттуда.

– Камни, – повторил я. – Старые и новые. Старых больше.

– А в Италии?

– То же самое. Хотя Колизей подходит для звездолетов…

Я поглядел на стену и обнаружил, что стена исписана разными посланиями, привет, пока, Лева – дурак, я сюда еще вернусь, синими надежными чернилами, вернусь. Поверх чернил белая эмаль, но жидкая, все насквозь, до тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, до звезд, до полос.

– Что? – обернулась Анна. – Каких звездолетов?

– А, да никаких. Я хотел сказать, что там место такое удобное, как стадион. То есть он и есть стадион… Короче, может легко приземлиться вертолет. Стадионы всегда строятся так, что на них могут приземлиться одновременно два вертолета.

– Зачем на стадионах вертолеты?

– Мало ли? У нас иногда футболистов на матч вертолетами завозят. И увозят.

– Почему?

– Чтоб народ не перебил.

– У нас футболистов любят, – сказала Анна.

– И у нас любят, – сказал я.

– Стадионы… – Анна поглядела на тучи. – Их можно по-разному использовать.

– Да, по-разному.

– А как в Италии? Она от Греции отличается?

– В Италии еще хуже, – ответил я.

– Почему?

– Народу больше.

Анна промолчала.

– А вообще, везде одинаково, – сказал я. – Везде одно и то же. Хотя у вас тут по-другому… Но я тут ничего не понимаю.

– Глаза постороннего лучше глаз орла, – заметила Анна.

Красиво. Но на мои глаза надежды мало, я всегда смотрю под ноги и вижу трубы в заплатах.

– А зачем ты на Кубу поехал? – спросила Анна.

– Не знаю. Не был тут еще.

– А твой отец? Он что тут делает?

– Он журналист.

– Журналист?

– Ну да. Пишет про разное. Он здесь давно живет. Ему здесь нравится.

– А тебе?

– Мне тоже.

Спустился в бассейн. Толстый и сегодня отчего-то радостный сантехнический негр опять неторопливо разбирал душевую стену, уже расковырял зубилом мелкую красную плитку и теперь выдирал из бетона трубы, иногда подгибая их ржавой кувалдой. Делал он это с удовольствием, я ему позавидовал. Негр помахал мне пассатижами.

Вода была холодная, не успела с утра прогреться, я сделал два бассейна по дну, всплыл, увидел, что мама проснулась. Думаю, она меня в атриуме подкарауливала, спрятавшись за колонной. А потом за мной следом. Мимо дохлой птицы.

– Опять? – спросила она.

Каким-то образом она всегда это определяет. Зверским материнским чутьем.

Мама устроилась на лежаке. Вытряхнула на пол косметичку.

– Я тебе говорю – доиграешься, – мама принялась втирать в руки антисолнечный крем. – Тут отец тебя вытащить не сможет, не надейся.

– Да ничего такого, – принялся отнекиваться я. – Ты на ровном месте придумываешь…

– Ничего я не придумываю, сыночко, – мама с чавканьем втирала крем в плечи. – Уж как-то я знаю, когда ты кулаками машешь.

По взгляду, что ли? Костяшки вроде не разбиты, раньше она все по костяшкам считывала, но сейчас с руками норма.

– Так кто на этот раз? – поинтересовалась она.

– Да один пиндос прикопался.

Не стал я особо отпираться, делов-то.

– Прекрати, – тут же сказала мама. – Ты что, нарочно? Ты же знаешь, я ненавижу это слово! Это омерзительно!

– Хорошо, один… Эмигрант, кажется. Короче, там были эмигранты, а мы гуляли. Пьянущие все. А я мимо проходил…

– Какая знакомая история, – ухмыльнулась мама. – Ты в который раз проходил мимо и никого не трогал…

– Ты мне не веришь?

– Я что, ненормальная? В нашей семье нельзя верить никому. Тебе, сыночко, я не верю с третьего класса.

– Но это правда, – сказал я. – Мы с Анной гуляли себе, а тут эти набросились. Ну я одному чутка и всек.

– Прекрати, пожалуйста! Мне не нравятся эти слова, а ты их нарочно употребляешь. Что значит «всек»?

Показался жизнерадостный отец. Помахал нам, помахал сантехническому негру, сразу взял в баре два мохито и пришлепал к лежаку. Предложил маме, она с утра отказалась, поэтому отец с удовольствием оставил оба коктейля себе.

– Что значит «всек»? – спросил отец, устраиваясь на лежаке. – «Всек» – это значит «втащил». Когда мы с тобой, мать, ходили в школу, говорили «пробил».

Отец отхлебнул из стакана, откинулся на спинку.

– Еще раньше, в период застоя, это называли «вмазал», хотя мне кажется, «всек» гораздо лучше отражает суть действия – коротко и емко. Мать, ты же филолог, ты не можешь отрицать, что от невразумительного мыльного «вмазал» до действенного брутального «всек» – десятилетия языковой эволюции.