— Н… н… ничего, — впав в замешательство и смутившись, в конце концов пролепетал он.

— Н… н… ничего, — передразнил Пряженик писклявым голоском и недобро хихикнул. — Небось соколов ищешь.

Червяк при этом загоготал; к ним подоспели несколько других, и насмешливая ухмылка Пряженика отразилась на лицах зрителей. Псаренок помалкивал, зная характер Пряженика, и ждал с тяжестью предчувствия неминуемого, желая убраться отсюда и не в силах шелохнуться.

— Ну? Отвечать будешь, какашка?

«Что отвечать-то? Я тебе дал ответ», — хотелось сказать Псаренку, но он лишь поджал губы в ниточку и промолчал в тошнотворном предвосхищении предстоящего.

— Говно блядское, — сплюнул Пряженик. Выражение ему понравилось, и он повторил его, смакуя звучание. Червяк засмеялся. Засмеялись все. Псаренок попытался поддержать, и Пряженик, набычившись, подступил ближе.

— Думаешь, смешно, да? — прорычал он, давая Псаренку крепкую затрещину.

Удар был болезненный, но Псаренок даже не пискнул, только полупригнулся. Пряженик, взбудораженный первым разом, замахнулся снова, разыгрывая действо, знакомое до тютельки, с шагами, расписанными, как в любом танце, и Псаренок знал их назубок. Он даст еще пару плюх, не получив отпора, потом прыгнет на него, пригнет его к земле, саданет под дых, а потом будет топтать, пока наглядно не докажет свое превосходство среди псарей. Так было всегда.

Только не на этот раз. Второй удар Пряженика угодил в пустоту, а живот наткнулся на твердый орех кулака, выбивший из него дух. Потом босая нога Псаренка двинула ему в пах, прошив жгучей болью.

Псаренок почти не сознавал, что творит. Ему хотелось прыгнуть на Пряженика и измолотить его в кровавое месиво, но когда тот с воем повалился на перепачканную собачьими испражнениями солому и забился, сжимая мошонку руками, нервы у Псаренка сдали. Он повернулся бежать, и остальная шайка налетела на него, повалив наземь.

Воцарилась неразбериха. В клубах пыли замельтешили кулаки и рычащие лица, зазвенели проклятья и ругань. Потом последовала серия резких хлопков и воплей, и рев более низкого голоса, пока Псаренок, свернувшийся истерзанным, окровавленным клубком, не почувствовал, как его вздергивают на ноги пред нахмуренные очи Малка, пока остальные потирали следы кнута, которым он их охаживал.

Псаренок утер кровоточащий нос. Скверный день. Навряд ли будет другой день хуже этого, и так уже хуже некуда.

Но он решил пересмотреть это мнение во мраке арки проездной башни, где факел бросал алые отсветы на лицо берне Филиппа. И когда тот изобразил на нем улыбку, Псаренку она показалась такой же, как у одного из чертей, куролесящих на стенах церкви в ближнем городке. Рядом Пряженик застонал.

— Забирайтесь, — приказал берке, и Псаренок сглотнул. Черный квадрат, из которого легонько тянуло могильной сыростью, вел в колодец подъемного моста — черное устье, где находился противовес и гигантские вертлюги, дожидающиеся смазки.

Ощутив дрожь Пряженика, Псаренок и сам затрясся; им надо спуститься в колодец с горшком вонючего сала и факелом и там, в могильном мраке, усердно размазать сало по вертлюгам. Такое хитроумное наказание измыслил берне Филипп, а Псаренок ввек не осмелился бы указать, что сюда полномочия доезжачего не простираются.

— Огня факела хватит на час, — поведал Филипп все с той же ехидной ухмылкой. — За это время я и вернусь — минута туда-сюда. Пекитесь о сказанном светоче, либо останетесь в темноте.

Они уставились в колодец; его сырые, холодные миазмы тянулись к ним, будто ведьмины космы, лестница из дерева и вервия покачивалась, спускаясь во мрак; сев на край, Псаренок осторожно развернулся и скользнул вниз. Ему дали горшок с салом, а потом дрожащий, всхлипывающий Пряженик ахнулся рядом с ним, и им бросили факел.

Люк захлопнулся, отрезав последний свет солнца, призрачной пестрядью просачивающийся в арку проездной башни. И они остались одни с факелом, пляшущими тенями и громадным барабаном противовеса моста, удерживаемого на месте деревянными опорами, просунутыми сквозь стены с обеих сторон.

— Йсусе, Йсусе, Йсусе… — бормотал Пряженик.

Псаренок поглядел на свою немезиду, на сморщенное лицо и грязные дорожки слез на щеках, а потом вручил ему одну из двух плоских деревяшек. Ни слова не говоря, с сухими глазами, дрожа, направился к ступеням, вскарабкался к одному из двух громадных вертлюгов и принялся нашлепывать на него сало. И сам не верил, что боялся покинуть Дуглас; теперь ему не терпелось поскорее распроститься и с этим местом, и со всеми его обитателями.

* * *

Потирая горло, Мализ молча ярился. Томас Сержант — всего-навсего старый, покрытый шрамами воин, ничуть не выше рангом, чем сам Мализ, однако же вышагивал перед ним, как какой-нибудь титулованный граф, читая нотации, и в конце концов выставил Мализа за ворота замка.

Насупившись мрачнее тучи, тот забрал своего коня, стараясь не тревожиться о возможности встречи с Лисовином Уотти, хоть и видел неясные серые силуэты дирхаундов в глубине конюшни. И тут его осенило.

Выйдя, он немного поискал и нашел то, что хотел, — горшок с потрохами, брошенный удравшим крысенышем. Мухи отыскали его содержимое, но больше никто, и Мализ сгреб все это обратно в горшок, надев рукавицы, потом выудил стеклянный пузырек, откупорил его, вылил половину содержимого внутрь и потряс горшок, чтобы все перемешалось.

Вернувшись обратно в конюшню, он осторожно подошел поближе к собакам, чмокая губами. Положил горшок, попятился и смотрел, как ближняя легавая, учуяв запах, встала, потянула передние ноги, потом задние и затрусила в направлении соблазнительного запаха, цокая по камням. Вторая увязалась следом. Усмехнувшись, Мализ забрал коня.

Стоя у окна в эркере наверху, сержант Томас смотрел, как эта бьюкенская тварь крадется со своим конем к проездной башне. Вот Бог, а вот порог, подумал он про себя, покачивая головой. И как это он пробрался? Пристыженный Андру думал, что, наверное, потому, что притворник Крозье признал в нем одного из людей графа Бьюкенского и не видел резона не пущать.

— Раны Христовы, — изрек Томас, провожая Мализа взглядом. — А уж казалось, что год сулит добрые урожаи и мир… А наш государь снова с англичанами на ножах, и его враги повсюду.

Когда государыня впустила Брюса в святая святых Смелого Дугласа, это стало для Томаса моментом сокрушительного отчаяния, но чего ж еще ждать от женщины, даже не догадывающейся, что это означает… Да ей и дела не было, подумал он.

Коли уж на то пошло, Томас ожидал лучшего от государя Сьентклера из Лотиана с суровым взором, благословенного добрыми людьми, но потом другой Сьентклер, Храмовник, никак не менее, встал на сторону Брюса, и, разумеется, тогда сей высокий и могучий род и не подумал о Дугласе, только о себе.

И будто в довершение издевательства граф Бьюкенский прибыл к вратам недолго спустя, дабы обнаружить Брюса на зубчатых стенах каменной проездной башни, расстаравшегося, чтобы его сюркот с красными шевронами бросался в глаза. Это было еще хуже, потому что Комин и Брюс ненавидят друг друга, да притом ни тот, ни другой, насколько известно Томасу, не поддерживают дело его господина — сэра Уильяма.