и башлык, поехал к Великой Китайской стене под Нанкау[191], с высоты которой пустынный ураган из Гоби низвергался на открытую всем ветрам долину Печили[192]. Как и тогда – солнце, словно красный шар, зависло позади разгуливающих песчаных смерчей.

Как только грозная буря стала спадать, небо вновь заголубело над редкостно унылым ландшафтом Апшеронского полуострова с его зеленоватыми грязевыми вулканами и целым лесом мрачных нефтяных вышек. На востоке горизонт уходил в целую гроздь татарских деревушек, на юге и на севере расстилалось мерцающее зеркало Каспийского моря. Башни и крыши Баку виднелись из-за гряды холмов.

Мюрсель-паша, командир турецких войск, действовавших под Баку, хорошо говорил по-немецки, ведь он некогда служил в прусском артиллерийском полку. Он описал мне свою недавнюю неудачу, и я понял, что здесь и речи не было о сколько-нибудь серьезном наступлении. Я осведомился об имеющихся в нашем распоряжении силах, а затем на местности, свободно и открыто раскинувшейся передо мной, смог оценить тактические возможности для наступления[193].

Однако прежде всего я хотел попытаться избежать ненужного кровопролития. Агенты сообщали нам, что население ожесточено из-за военной диктатуры[194]. Так что представлялось не столь уж невероятным, что город удастся побудить сдаться добровольно. Мюрсель-паша солидаризовался с моими соображениями. Через одно доверенное лицо я переслал военной диктатуре в Баку следующее послание:

«Как германский начальник штаба войск, действующих под Баку, прибыл, чтобы обсудить с Вами возможность сдачи города без боя.

Искренним нашим желанием является избежать напрасного кровопролития. Мы вполне знаем то озлобление, что вы – особенно армяне – питаете по отношению к туркам. Потому мы, немцы, прибыли сюда, чтобы заверить вас, что никаких несправедливостей вам чинить не будут. Жизнь, собственность и свобода армян должны остаться в неприкосновенности, а предназначенное лишь для самообороны оружие изыматься не будет.

Мы были бы Вам очень признательны, если бы Вы своевременно предупредили германских подданных – господина Пёппле[195] и сопровождающих его лиц, а также позволили им покинуть Баку, если будет существовать угроза их жизни или здоровью. И потому мы будем тем более готовы помочь Вам. Если же Вы не предоставите город нефтедобычи Баку добровольно и для общего пользования, за него начнутся бои. Однако в таком случае Вы проводите не русскую и не армянскую, а английскую политику.

Республика Армения поняла это и вступила в дружеские отношения с Германией[196]. Германия воздействовала на Турцию, чтобы она дозволила армянским беженцам возвратиться в их дома.

Мы требуем от Вас всего лишь:

1) сдать Баку без повреждений;

2) позволить пользоваться нефтяными богатствами города;

3) поддержания мира.

В обмен мы гарантируем Вам:

1) что жилые кварталы Баку не будут заняты турецкими войсками и более того – если Вы того пожелаете – вход в жилые кварталы будет охраняться введенным германским отрядом;

2) что город останется свободным и независимым, в равной степени поставляя нефть Кавказу, России, Центральным державам и Турции;

3) что неприкосновенными останутся жизнь, собственность и свобода всех его жителей;

4) что город обстреливаться не будет;

5) что немедленно будет восстановлено блокированное нами водоснабжение.

Мы просим Вас дать ответ подателю сего, когда мы смогли бы встретиться для переговоров на нейтральной территории между Хырдаланом и Баладжарами. С нашей стороны прибудут шесть офицеров без охраны. Мы были бы признательны, если бы Вы отправили говорящих по-немецки и по-турецки армян[197].

Если Вы откажетесь от переговоров с нами, вся ответственность падет на Вас, ведь этим Вы – вопреки мирным нашим намерениям и таковым же у республики Армения – вновь начнете проливать армянскую кровь и по указке англичан».

Это письмо было доведено до сведения ведущих русских деятелей в свободном городе Баку, диктатора Большова, командующего армией Тер-Газарова, генерала Кошелева и его начальника штаба Севоева[198]. Я должен был при этом учитывать, что Германия уже заключила мир с Россией, что Турция de facto нарушила Брестский мир, а также и крупную долю армян в населении и присутствие в Баку английских войск. Военная диктатура даже дала сведения об этом происшествии в прессу – после взятия города один господин дал мне прочесть вырезки из газет, однако недоверие к туркам и английское влияние оказались слишком сильны, чтобы все здравомыслящие элементы, которые могли бы пойти на это предложение, сумели бы добиться своего.

Мое прибытие под Баку явно всполошило и до того спокойно сидевшего в Гяндже Нури-пашу. Он явился с парой офицеров своего штаба. Нури отдал приказ об уже давно планируемом Мюрселем-пашой взятии грязевого вулкана, занятого противником и используемого им как удобный наблюдательный пункт.

Я наблюдал за боем 26 августа с расстояния в 200–300 метров и видел, как после недолгой перестрелки английские солдаты стали выходить из блиндажей с поднятыми руками. О серьезном сопротивлении здесь и речи быть не могло. Казалось, что мораль противника довольно сильно подорвана.

Из моих разговоров с Нури-пашой я вынес твердое убеждение, что он столь же мало подходит для реализации поставленной задачи, – а этого было добиться, как я убедился, не так сложно, – как и любезный, но лишенный энергии Мюрсель-паша. Нури по профессии был скульптором, не имея никакого военного образования, однако будучи братом Энвера-паши, всемогущего лидера младотурецкой партии, он играл здесь роль главнокомандующего Исламской армии.

Мюрсель-паша уже 23-го рассказывал мне, что у него есть надежные сведения, что татары после взятия города устроят их обычную кровную месть армянам. Я немедленно сообщил об этом Нури-паше и просил его уже сейчас обдумать меры, необходимые для того, чтобы избежать отвратительных инцидентов, тем более что я нашим, к сожалению, не увенчавшимся успехом, предложением гарантировал отказ от любых расправ. Однако он свысока и чуть ли не презрительно дал мне понять, что это уж само собой его дело.

Но я должен припомнить и еще один специфический эпизод, произведший на меня глубокое впечатление. Турецкие часовые на передовой задержали какого-то человека, который весьма подозрительно бродил между городом и нашими войсками. Так как он говорил по-немецки, его доставили ко мне.

Я допросил его. Судя по говору, это был австриец, еще очень молодой человек, который рассказал мне, что он военнопленный австрийской армии, и уже долгое время бродит по округе, пытаясь вырваться на свободу[199]. И вдруг он начал рассказывать о своем побеге, когда ему удалось добраться до Мосула. Это и сыграло роковую для него роль. Я не подавал виду, что был в Мосуле, а попросил его ответить на ряд связанных с этим вопросов. Вообще-то такое было вполне возможно, ведь я вспомнил о германском