по-прежнему оставался пустым. Приглашенные учителя тоже не смогли его заполнить. Снова ставили печальную пьесу «Дама с камелиями».

— О Аллах, не дай этому больше повториться, — произнес ходжа, тяжело вздохнув.

— Это послужит уроком господину Сервету, — сказал я, пытаясь его упокоить.

— Да, — согласился он, пожав мне руку. — Это труппа расточителя.

* * *

После того вечера мы продолжили нормальную программу. Хаккы хорошо справлялся с распространением билетов. Кассами больше никто не занимался. Хаккы справлялся сам.

Почти всегда ближе к концу первого акта начиналось оживление, пустующие места постепенно заполнялись.

Пьесы шли настолько хорошо, что это позволяло забыть первые неудачи.

Азми хорошо смотрелся в пьесе «Сова», а ходжа в водевиле показал все, на что был способен. Только ему послышалось, как один местный, весь вечер косо смотревший на него, сказал:

— Вот скотина! Это, что ли, урок воспитания, не пойму!

Главный сюрприз нас ждал в постановке «Несрин». Если смотреть правде в глаза, я сам боялся этого произведения. Оно было плодом моего воображения. Потом я долго думал, на какой сцене и как мы будем его играть.

Ближе к вечеру мы получили ужасное известие — наша главная героиня пропала.

— Давайте поменяем пьесу.

— Нельзя!

Немного раньше во время репетиций я увидел, что Ремзие выучила наизусть роли, прочитав текст в оставленной мною тетради. Эта была наша последняя надежда. Я подошел к ней и спросил:

— Ну как, хватит смелости?

— Если вы согласны. Хотя если честно, то мне эта роль очень нравится.

Терять было нечего! Ребята хотели разом убежать со сцены, однако Азми, успокоив их, вернул на сцену, и мы начали.

Ремзие сыграла превосходно. Ходжа с восторгом поздравлял ее и повторял: «Дочка, деточка моя!» — и целовал. Потом, повернувшись к другим актерам, сказал: — Вы получите вознаграждение, когда научитесь играть так же!

Даже у самого примитивного человека есть свои соображения по поводу того, что хорошо, а что плохо. Я услышал, как один из зрителей негромко свистнул. Однако этот свист пришелся на скандал, разразившийся на сцене.

Ремзие очень переживала из-за этого. Она все воспринимала на свой счет. Однако постепенно она успокоилась, после чего приняла свой обычный безразличный вид.

— Клянусь, это была не я, — простодушно поклялась она.

Я заметил, что, пока мы шли в сторону поднимающего занавеса рабочего, он ухмылялся. Одна Ремзие не замечала этого. Только выглядела немного изумленной. Я припомнил все ее поступки, противоречащие друг другу. В этой ее скромности было что-то еще.

Ко мне подошла Макбуле.

— В ней что-то есть, господин Сулейман, — сказала она. — Однако из-за ее холодности близко к ней не подойдешь. Сейчас еще и возгордится!

Нет, Ремзие была не из тех, кто так поступает. Она оставалась по-прежнему дикой и далекой. Она продолжала во всем помогать. В каждом городе, куда бы мы ни поехали, она опять брала на себя обязанности суфлера. Ее поступки производили на нас огромное впечатление. Но когда я просил ее сыграть в любовных сценах, она, как всегда, отвечала:

— Я не могу, мне стыдно!

Она вела себя очень странно. Попросив у меня оригинал одной пьесы, она до умопомрачения перечитывала диалог, но от роли опять отказалась.

В это время мы с тревогой следили за развитием другой драмы. Пертев Турхан на самом деле вошел в роль Армана. Рюкзан начала в него влюбляться. Между ним и господином Серветом стали часто вспыхивать ссоры. Патрон не мог с ним сладить.

Дружба между господином Серветом и ходжой с каждым днем становилась все крепче. Однажды ходжа поведал мне его секрет.

— Новое положение просто ужасно, — сказал он мне. — Тип излил мне свою душу. Расспросил о Пертеве, сказал, что из этого парня человека не получится. Я пошел на хитрость и сказал ему, что Пертев нужен театру. Разве вы не видели тех, кто приходил в Стамбуле на экзамен? На сцене ведь надо играть красивых мужчин и женщин. А парень ведь ну прямо Аполлон.

Я посмотрел на ходжу и хотел сказать: «Ну и подлил же ты масла в огонь!» — однако промолчал. Тот продолжал рассказывать:

— Женщинам придурки не нравятся, — ответил я ему. — Тем не менее, если захотите, можете его в любое время уволить. Не будем же мы молиться на его тело. Ладно, господин, если он вам так не нравится, давайте его прогоним прямо сейчас. Вот в тот момент он мне и излил всю душу, сообщив, что что бы ни сказала Рюкзан, для него закон. И что он боится услышать от нее: «Если он уйдет — уйду и я!» А потом прибавил: «Люблю я ее, брат! Ничего уж тут не попишешь!» Вот что любовь делает! — И после сказал: — Женщина хитра, с нами обоими могла бы справиться. Но парень придурок. У него все на лбу написано.

Вскоре об этом узнала и вся труппа. Настроение господина Сервета испортилось еще и по одной причине. Из Стамбула от адвокатов очень часто стали приходить письма. Да и сам он без устали бегал на почту отправлять телеграммы. Пучеглазый вспомнил, что господин Сервет как-то говорил: «Боюсь, чтобы чего не вышло!»

Глава двадцать первая

Мы снова вышли в море. Нас провожали с еще большим почетом, чем встречали. На этот раз среди провожающих были учителя и даже дети. С цветами в руках они сидели в лодках. Ходжа нагнулся со ступеньки лестницы, чтобы взять у одного ребенка цветы, и уронил в море шапку.

Поднявшись на пароход, он сказал:

— Как жаль, что министр просвещения не видел оказанную мне честь. Столько лет проработал учителем!

— Конечно, — произнес Пучеглазый из своего угла. — В классе бросался палкой, а здесь танец живота танцевал. Где еще найдут такого учителя?

Немного погодя, когда господин Сервет повторил, что наше первое турне стало для нас счастливым, Пучеглазый опять не выдержал и сказал:

— Господин, после того как ты можешь позволить себе бесплатно возить театр по турне и тратить эти деньги.

Мы сделали знак Пучеглазому. Однако господин Сервет был в хорошем расположении духа, поэтому даже не рассердился. Только произнес:

— Театр — это значит реклама. А тебе ума не хватит, чтобы это понять. То, что мы разбросаем пригоршнями, — машинами собирать будем. Даст Аллах, так и будет!

Господин Сервет послал известие о театре и в Гересун[70], и в Трабзон, и в Эрзурум.

Ходжа, заверив господина Сервета в своей вечной дружбе, подошел ко мне.