Поэтому на задворках моего сознания всегда жил страх: если я оступлюсь, скрипка тоже запутается, потеряется, не будет знать, что ей делать, как реагировать, и тогда мы обе пропали. Она была своеобразным мостиком между мной и моей семьей. И мы ходили по нему друг к другу в гости. А теперь, когда его нет, что может нас связать? Без него пропасть между нами стала очевидной. Теперь, когда я осталась абсолютно одна, я смогла наконец взглянуть на мир под другим углом и по-новому увидеть жизнь, которой я лишилась.

Впрочем, все это было уже неважно. Кто-то из Beare’s, не зная моих намерений, позвонил моим, чтобы выразить соболезнования. Потрясенная мама естественно тут же перезвонила мне. Еще бы. Много ли раз за эти десять лет она видела меня без моей скрипки? Я сразу же сказала ей, что говорила всегда в любой ситуации: со мной все в порядке, все будет хорошо. Хотя я знала, что это не так — уже не так. Все хорошее утонуло в безжалостном море. Но для нее, для «нас с ней», эти слова были чем-то вроде спасательной шлюпки, на которую я успела вскарабкаться: Все Хорошо.

День спустя мне позвонили из полиции. Инспектор Энди Роуз рассказал, что многое уже удалось выяснить. Они просмотрели записи с камер видеонаблюдения и моментально узнали похитителей. Не первый раз с ними сталкивались. Они были из какой-то кочевой общины — двое подростков и их дядя повзрослее. Целый клан. Хотя полиция и отставала от них на пару дней, определить их местонахождение и найти скрипку было лишь вопросом времени. Полицейские восстановили картину происшествия довольно подробно. По записям удалось отследить путь злоумышленников от Тоттенхэма, где они жили, до Юстона. Видно, как они выходят из метро, слоняются от одного кафе к другому, и наконец наведываются в Pret A Manger. Настоящие падальщики: зоркие глаза, острые клювы и когти. Питаются чем придется. Камера зафиксировала, как эти парни заметили футляр со скрипкой и дружно двинулись к нему. Никаких хитрых уловок, никаких цирковых трюков, которые я успела себе нафантазировать. Они просто схватили добычу и быстро-быстро пошли прочь, через заднюю дверь, которая в тот раз совершенно случайно оказалась незапертой. По крайней мере, именно так мне все описали. Прошло уже пять лет, но я по-прежнему не могу заставить себя посмотреть эту запись. Кажется, Энди понял мои чувства, поэтому отдал мне ее копию, чтобы я посмотрела, если захочу. Чтобы у меня была такая возможность. Чтобы это не было запретным плодом. И вот она лежит в коробке, вставь в компьютер и нажми «Play». Но я не могу себе представить, чтобы мне хоть когда-нибудь захотелось посмотреть эту запись. Ради чего? Чтобы как-то оправдать себя? Или только подогреть чувство вины и гнев? Кому захочется смотреть такое? Так что я так и не воспользовалась предложением Энди.

Ладно. Хватит. Дело сделано, воры на время исчезли, предположительно, сели в автобус, потому что затем они появились на Хай-Роуд в Тоттенхэме. Прямо неподалеку от полицейского участка, где о них, конечно, знали, но еще не в связи с этим эпизодом. Ясно, что в автобусе они вынули скрипку из чехла и прочли, что это — Страдивари, потому что так написано у нее внутри. Что они сделали после? Они зашли в интернет-кафе и принялись гуглить, что такое Страдивари. Наверняка они и сами не поняли, что за вещь попала им в руки.

Если я вообще и представляла себе когда-нибудь этих воров, то всегда именно в момент, когда они достают мою скрипку из футляра, сидя в хвосте автобусе. Засияла ли она для них так же, как всегда сияла для меня? Дергали ли они ее за струны? Услышали ли они, как внутри у нее цветут ноты? Спела ли она для них хоть раз, растопила ли лед в их душах и очистила ли сердца? Нет, скорее всего, нет. Они наверняка не поверили в то, что прочли в Интернете. А потом повернулись к какому-то водителю автобуса, который тоже сидел в этом кафе, и предложили скрипку ему. Может, за пять, или пятнадцать, или двадцать фунтов. Даже не за сотню. И глазом не моргнули. Водитель, поразмыслив над их предложением, пришел к выводу, что от этой штуковины никакого проку, и отказался. Тогда они наверняка снова повернулись к экрану, и Google попытался их вразумить. Они снова принялись рассматривать скрипку Страдивари — одну из четырехсот сорока девяти, существующих во всем мире. Может, поверили, а может, и нет. Больше они никому ее не предлагали. Просто побрели все по той же дороге домой, гадая, что им теперь с ней делать. Повезло им или наоборот? Ладно. Семья разберется.

Полиция пришла к ним домой и побеседовала с отцом обоих подростков насчет кражи. Он был осторожен и изворотлив — мальчишек давно не было, и вообще, какая-такая скрипка? Энди сказал, что нам нужно обратиться в прессу. Это лучший способ обнаружить скрипку. Пусть воры знают, что2 попало им в руки. Нужно придать делу широкую огласку, и подать все так, чтобы они поняли: если будут играть честно, выйдут из этой ситуации без последствий. Газетчики ухватятся за такой материал, в нем есть изюминка — бывший вундеркинд и скрипка ценой в миллион фунтов. История облетит все газеты, ленты новостей, таблоиды, быть может, сгодится даже для центральных разворотов. Воришкам наверняка растолкуют, что к чему, и они сообразят, что дело серьезное, и что полиции главное вернуть скрипку, а не упечь их за решетку. Они не поверят, если сами полицейские попытаются им это внушить, но словам прессы поверить могут. В игру вступали интеллект, опыт и знание мира, в котором оказалась моя скрипка. Факт кражи и ответные меры мгновенно превратились из ловли преступников и возвращения скрипки законному владельцу в затяжную битву умов, в которой все решали хитрость и терпение. Решение было принято, и полиция была твердо намерена его придерживаться. Было бы здорово поймать потом и самих негодяев, но куда важнее все-таки найти скрипку.

Полиция хотела огласки, но меня эта идея повергала в ужас. Публичность казалась мне акулой, описывающей вокруг меня круги и жаждущей крови. Будут раны, будет боль. Я не могла на это пойти. Нет, никакой публичности. И снова Энди и Тони (тот молодой полицейский, который встретил нас в самый первый день) проявили понимание. Они сказали, что справятся без моего участия и что я, если хочу, могу сохранить свою личность в тайне. Самой скрипки Страдивари будет вполне достаточно. А мое имя упоминаться не будет. Они сделали сообщение для прессы: что за скрипка, сколько стоит, где была украдена, когда и во сколько. Но мы не учли одного. В 1696 году Страдивари сделал всего две скрипки. Так что журналистам не составило труда за несколько часов провести небольшое расследование, раскопать мое старое интервью и выяснить, что именно я — та самая прославленная дурочка. Они связались с полицией и сообщили, что будут раскручивать эту историю, и неважно, согласны мы или нет. Мы согласились. Выхода все равно не было.

Я раньше никогда не сталкивалась с такой журналистикой. Меня взрастили на диете из вегетарианских интервью о вундеркиндах-протеже, о концертах, о записях. А теперь до меня добрались репортеры другой породы: дикие, стремительные, готовые в битве за выживание обглодать происшествие до костей. Возможно, мне следовало отдать им себя на растерзание, попытаться направить сюжет в нужное русло и с их помощью обратиться непосредственно к похитителям. Тогда бы они, может быть, не написали, что той холодной ноябрьской ночью, примерно в половине девятого, я бросила свою скрипку на станции Юстон без присмотра на целых полчаса, чтобы купить сэндвич, и что в итоге этот сэндвич оказался самым дорогим в мире. Для них это была шутка, но они выставили меня идиоткой. Так и вижу, как жители пригородов читают газеты с этой новостью в поездах, пока мимо пролетают станции, и пересказывают ее друг другу: слыхал, слыхал? По отношению ко мне, которая не могла даже ответить, это было просто жестоко, низко и бессмысленно. Когда человек и так повержен, его не добивают ногами, причиняя новую боль и нанося новые раны. Что я им сделала? Наверное, самое страшное, что мог подумать обо мне сочувствующий читатель, это что я просто нелепый и безответственный человек. Но сама я казалась себе матерью-кукушкой, виноватой в том, что случилось с моей скрипкой. Конечно, в этом и была вся проблема. Во мне.