В теплом пыльном воздухе пустой комнаты уже успел окрепнуть запах деревянной стружки и перьев, столь знакомый всем, кто занимается разведением птиц. Клеток нигде не было видно, и канарейки свободно порхали под потолком. Альбинос заявил, что собирается предоставить птицам свободу выбора партнеров, и каждая парочка сможет сама свить себе гнездо из веточек и обрезков шерстяной материи, которые он заблаговременно им приготовит.

С приходом Яакова канарейки переполошились и заметались из угла в угол.

— Скоро они привыкнут и успокоятся, — сказал бухгалтер.

С того самого самого дня Шейнфельд повадился захаживать в птичник альбиноса. Со рвением юного подмастерья он помогал бухгалтеру в ведении журнала вылупившихся птенцов, чистил поилки, кормушки и клетки молодняка.

— В нашем курятнике ты палец о палец не ударишь, — укорила его как-то Ривка, — а с птицами альбиноса возишься целыми днями.

Яаков посмотрел на нее и ничего не ответил.

Понемногу он научился составлять кормовые смеси для канареек: зерна репы и редиски, гашиша и злаков, крошеное крутое яйцо, тертая морковь с яблоками и вымоченный в молоке мак — для тех, чей желудок особенно нежен.

Вдобавок Шейнфельд научился распознавать призывный клич самцов, поначалу принятый им за нежные песни любви. Позже он понял, что таким образом тот намекает: «Пришла пора обеспечить меня всем необходимым для гнездования!» Птенцов отсаживали в клетки к самцам, так как мамаши нередко выдирали из своих детей перышки для уплотнения гнезд.

— Смотри, какие замечательные отцы! — сказал альбинос Яакову.

И действительно, с той минуты, как птенцы попадали под опеку самцов, те превращались в преданных и старательных нянек, кормили малышей и учили их петь.

На это Шейнфельд заметил, что не у всех видов существует подобное разделение обязанностей, чем весьма удивил бухгалтера, никогда не интересовавшегося другими птицами, кроме канареек, и с трудом отличавшего ворона от иволги.

Яаков рассказал альбиносу о моногамности аистов, цапель и гусей, отметил похвальную супружескую верность воронов, а также поведал услышанную от Рабиновича байку о том, что древние египтяне пользовались изображением ворона как символом брачного союза. Особенно тронула бухгалтера история про зябликов, которые в начале зимы расстаются со своими супругами, и, покуда самочки греют перышки на юге, самцы в Европе дрожат от холода, одиночества и тоски.

— Летом для мужчины быть одиноким — не бог весть какое геройство, — вздохнул Яаков, — но зимой… Именно тогда он понимает, что такое быть одному, а когда она наконец возвращается, усталая и прекрасная, полная солнечного тепла и любви, он принимает эту любовь с благодарностью.

Растроганный бухгалтер прижал пухлые ручки к груди.

— Встречаются весной… — повторял он. — Как это мудро и мило, когда пара встречается только весной!

Яаков добавил, что канарейки тоже необычайно верны друг другу.

— Это бывает, когда двоих запирают вместе в одной клетке, — улыбнулся розовой ехидной улыбочкой альбинос.

Белесый сок стекал по стеблям медленными каплями, собирался в подвязанные бумажные кармашки, застывая и темнея. Затем увядшие и помятые лоскутки алого шелка опали, а коробочки с семенами разбухли и затвердели. Ночью альбинос вышел во двор, поигрывая большими садовыми ножницами, срезал неподатливые темные головки и вскрыл их. Черные маковые зерна он смешал с загустевшим соком из стеблей, сварил и подал канарейкам образовавшуюся массу.

Раз в несколько недель приезжал на стареньком «Моррисе» английский офицер из Неви и покупал несколько пар канареек.

— Бедные птички! — причитал альбинос каждый раз, когда тот уезжал. — Скоро они будут в Египте.

Смазав еле теплым конопляным маслом светлый пушок на гузке одного из птенцов, он распорядился:

— Не давай ему, Шейнфельд, сегодня ни моркови, ни яблок, только яичный белок и немного мака.

Альбинос предложил Яакову бросить сельское хозяйство и заняться разведением канареек.

— Это может превратиться в неплохой заработок! — убеждал он.

— В нашей деревне это посчитают несерьезным.

— Канарейки такие же птицы, как и куры, — парировал бухгалтер.

— Это еще как сказать… — покачал головой Яаков.

— Глупости, — не унимался альбинос, — я обучу тебя всем премудростям, и ты останешься здесь после того, как я уйду.

— Уйдешь? Куда? — насторожился Яаков, но тот лишь улыбнулся и нетерпеливо махнул рукой.

— Лучше принеси мне со склада трехметровый поливочный шланг, да поторапливайся, они вот-вот закроются.

Не успел Яаков дойти до склада, расположенного в cамом центре деревни, как вдруг он увидел перед собой Юдит Рабиновича, одетую в свое строгое платье и синюю косынку, которая направлялась прямо ему навстречу.

До сих пор Яаков сталкивался с ней вот так — один на один — только во снах. Он попытался определить ту точку, где они встретятся. Ноги его отмеривали собственные шаги, глаза следили за ее шагами, мозг лихорадочно пытался сложить полученное, а сердце рвалось поделить эту сумму надвое. Когда расстояние между ними сократилось до метра, он собрался с духом, поздоровался с Юдит и даже добавил:

— Меня зовут Яаков.

— Я знаю, — не останавливаясь ни на секунду, бросила новая работница Рабиновича.

Голова Юдит поравнялась с его головой, лицо проплыло мимо лица Шейнфельда на расстоянии обморока, мимолетным взглядом оставляя на нем ожог, и вот уже неумолимо отдаляются ее тонкий профиль, пучок волос, стянутый на затылке, и прямая спина.

Яаков помешал в кастрюле деревянным половником, нагнулся над паром и с удовольствием потянул носом.

— В чем секрет вкуса, Зейде? Я скажу тебе — в свежести продуктов и чувстве меры. Только легкие прикосновения! Осторожно положить одно рядом с другим, лишь представляя друг другу: «Я — Картошка, очень приятно! Добрый вечер, я — Мускатный Орех!» Специя не должна быть пощечиной, она должна быть как бабочка, овевать крылом твое лицо. Чеснок в простом украинском борще должен вызывать улыбку, а не перекашивать физиономию. Когда-то я рассказывал тебе истории для того, чтоб ты лучше кушал, а теперь я готовлю ужин для того, чтобы ты послушал мои истории… Знаешь ли ты, Зейде, что это означает? То, что ты уже не ребенок и поэтому должен быть осторожен со своим именем.

Со временем первые любопытство и настороженность поостыли, сплетни и догадки более не интересовали даже их авторов. Все хорошо усвоили, что не стоит заговаривать с Юдит с ее левой, глухой стороны, а также выпытывать у нее, кто она и откуда пришла.

Одед и Наоми приходили в школу ухоженными и аккуратно одетыми, движения Моше снова обрели плавность и размеренность. Из дома Рабиновичей более не раздавались окрики и детский плач. Тепло и уют, создать которые способны только женские руки, вновь воцарились в семье. Каждый из троих мужчин, которым суждено было стать моими отцами, погрузился в свои заботы.