– Почему я простила тебя, но не могу простить собственную мать?

Это очень сложный вопрос. Сложный и тяжелый – настолько тяжелый, что сдавливает мне сердце. Я ждала подобного разговора годами, но случай никогда не представлялся. И вот я наконец-то добилась своего – и теперь хочу, чтобы этого никогда не случалось.

У нас с Ноем все более или менее в порядке. Зачем раскачивать лодку?

– Тебе нужно было напиться, чтобы об этом поговорить?

На это Ной не отвечает. Вместо этого он говорит:

– Я оставил тебя одну, когда был так нужен.

– Да.

– Я и есть та причина, что…

– Я тебя не виню.

Он кладет подрагивающую ладонь на мое колено, и его пальцы обрисовывают контур одного из множества шрамов.

– Зато я виню. Ты бы не осталась одна, наедине с его гневом, если бы я был там, чтобы тебя защитить. Я…

Пытаюсь его перебить, но он поднимает в воздух трясущуюся руку.

– Нет, дай мне договорить. Я должен это сказать. Оно сводит меня с ума, отдаляет нас друг от друга. То, что я сделал с тобой, было эгоистично и безответственно. Я подвел тебя. Не смог тебя защитить.

Мои глаза наполняются слезами. Прошлое буквально пригибает меня к земле – эта неподъемная ноша, которую мне так долго приходилось тащить на себе одной.

– Прости меня, Чарли, – произносит Ной. Он так близко, что наши лица почти соприкасаются. – Мне так жаль, что меня не было рядом. Я столько хочу тебе рассказать, сказать, наконец, правду, но пока что не могу. Все еще не готов. Но я справлюсь. Скоро.

Мы набрасываемся друг на друга, даже не озаботившись тем, чтобы избавиться от одежды, в отчаянной попытке страстью добиться прощения – и искупления.

Когда наутро я просыпаюсь, Ноя уже нет – словно его и не было вовсе, и все это мне только приснилось. Наверное, так бы я и решила, вот только на кровати все еще лежат его носки и помятый галстук.

Ну и еще он прислал смс, в которой сообщил, что пошел купить кофе и бейглов к завтраку. Когда Ноя нет, холодильник обычно пустует – я не вижу смысла закупаться продуктами на одну себя.

Чувствую прилив оптимизма. Ной признал свою вину, и я надеюсь, что это станет для нас новым шагом. Впрочем, загадывать на будущее никакого желания у меня нет. Мы похоронили наше прошлое и просто пытались жить дальше, но этот груз тянул нас назад, всегда оставаясь незримым воспоминанием о том, как мы друг друга подвели.

Почему-то именно сегодня мне нестерпимо хочется заглянуть в ту коробку, которую я спрятала в подвале. Мне хочется решить этот вопрос раз и навсегда.

– Я могу это сделать, я могу это сделать, я могу это сделать, – речитативом повторяю я. Это всего лишь подвал.

Неспешно отпираю замок и замираю у входа, пытаясь дышать медленно и размеренно – так, как меня учили на семинаре по медитации. После долгой паузы все-таки решаюсь повернуть дверную ручку и делаю глубокий вздох.

Наш дом обычно пахнет ванилью и сандалом. Но подвала это не касается – на меня накатывает сырой запах плесени.

Я заставляю себя сделать шаг, и мой пульс тут же канонадой отдает в ушах. Буквально замираю на месте, не в силах ни идти дальше, ни развернуться и сбежать. Меня словно приклеили к паркету.

Мои губы начинают дрожать. Я почти парализована ужасом.

Обычно у меня получается взять себя в руки и захлопнуть дверь, отрезав себя от всех мучительных воспоминаний, связанных с этим местом. Но не сегодня – сегодня я словно застыла, неспособная пошевелиться. Мне слышен грохот двери гаража за спиной, затем голос Ноя нарушает могильную тишину.

– Что ты делаешь, Чарли? – с ноткой беспокойства спрашивает он.

– Я… Мне нужно спуститься вниз.

– Шарлотта… – Ной треплет меня по голове, словно непослушного ребенка. – Пойду накрою на стол.

Я все еще не могу заставить себя сделать даже шаг, так что просто стою и жду, пока Ной вернется.

Он не понимает всей силы моего ужаса. Да, он знает, что у меня развилась фобия подвалов и тесных пространств, но при этом и понятия не имеет, какую панику я испытываю, как каменеет все мое тело, стоит мне только подумать о том, чтобы спуститься вниз. Вдруг он нежно касается моей шеи.

– Давай я пойду первым, Чарли.

Я вздыхаю с облегчением. Ной направляется вниз, а я безмолвно следую за звуком его шагов, вытирая слезы. Меня переполняет благодарность, смешанная со страхом. Когда мы спускаемся вниз, Ной притягивает меня к себе, заключая в объятия, и мы оба просто всхлипываем, оглушенные нахлынувшими воспоминаниями.

– Ты вообще говорила ему обо мне – ну, до суда? – шепчет он мне на ухо.

– Нет. Я не смогла бы, – шепотом отвечаю я, ощущая тепло его влажной щеки. – Знала, что он может прийти в ярость. И не думаю, что это хоть что-то бы изменило. Он все равно бы это сделал.

– Я не хотел тебе верить.

Услышав эти слова, отталкиваю Ноя и смотрю ему прямо в глаза.

– Не хотел верить во что?

– Что кто-то мог такое с тобой сделать. Что ты вообще могла оказаться в такой ситуации. Я был двадцатипятилетним идиотом. Думал, что такое бывает только в мелодрамах и сюжетах «Неразгаданных тайн».

– Оно здесь, – выдавливаю я сквозь рыдания. – Все, что осталось с тех времен. И сонограммы ребенка…

Ной берет меня за руку, пока я неживым взглядом смотрю на коробку, давно позабытую в углу. Коробку с бесценными воспоминаниями о том, что у меня могло бы быть. Детская кроватка. Другие безделушки, которые я не решилась выкинуть.

Моя первая настоящая потеря. Наша с Ноем первая настоящая потеря.

Я закрываю глаза, представляя, какой бы у нас мог быть малыш – у него были бы глаза такого же орехового цвета, как и у Ноя, и его рост, но моя улыбка и звонкий смех. Чудесный мальчик, сочетающий в себе наши лучшие черты. Его бы звали Эдвард Ной. Эдвард – в честь моего отца, поистине царственное имя – так я его себе всегда и представляла.

Отец, может, и был холоден и непреклонен, и, пожалуй, являл собой воплощение суровой любви. Но он всегда заботился о своей семье и ставил ее на первое место. Этим его качеством я просто восхищалась. Мой отец был преданным и достойным человеком. Он занимал пост мэра в городе, где я выросла, и всегда яростно боролся за то, во что действительно верил.

Когда он умер, мне было всего девятнадцать – это второй курс колледжа. Мы с Ноем были знакомы всего год, но даже тогда у меня складывалось такое впечатление, словно мы знаем друг друга всю жизнь. Ной тогда для меня был практически святым – человеком, которому я всегда могу выплакаться.

Он сопровождал меня на похоронах, и в его объятиях я чувствовала себя немного лучше. Ной всегда был склонен защищать и опекать других, и только благодаря этому я смогла как-то пережить эти ужасные дни. Он был моим якорем – в толпе, на кладбище, на параде в честь моего отца. Когда я чувствовала, что больше не справляюсь с эмоциями, Ной позволял мне поплакать и посмеяться, а главное – выразить мучившую меня боль.