Когда отцу позволяют зайти ко мне в палату, я начинаю всхлипывать. Он тут же опускается на колени около кровати, чтобы утереть мои слезы.

– Мне ее показали, Птенчик. Настоящая красавица, – шепчет он. – У тебя самая чудесная девочка. Весит два девятьсот.

Сейчас я ощущаю только глубокую грусть за Шарлотту. Я больше не злюсь на нее – осталось только сочувствие.

Десять лет Шарлотта жила, веря в невиновность человека, который ее не заслуживал, и обвиняя вместо этого моего отца. Ее шансы на семью и собственных детей были уничтожены, и она просто не смогла с этим смириться.

Как не смогла смириться и с Лорен.

И обе они были влюблены в одного и того же ужасного человека. Какая бессмысленная трата жизни и времени.

И во имя чего? Любви, страсти, зависти?

Отец берет мою ладонь в свою огромную руку и осторожно ее сжимает, словно сейчас он понимает, о чем я думаю.

– Все будет хорошо.

В палату возвращается медсестра, несущая на руках маленький сверток. Она передает мне дочь и отступает назад, лучась улыбкой.

Стоит мне только на нее взглянуть, и мое сердце тает. Весь остальной мир перестает иметь значение.

Она прекрасна. И у нее такие хорошенькие крошечные пальчики на руках и на ногах. На всякий случай я их пересчитываю – по десять штук, все в порядке. Отец сидит рядом, низко склонившись над моим плечом, и я осторожно передаю ему его внучку. Глаза у нее замечательного голубого цвета – совсем как у нас с отцом.

По щекам у меня текут слезы, но в этот раз не потому, что мне больно, или плохо, или потому что я зла. Это слезы искупления и прощения.

Отец нежно дотрагивается до ее щеки, и я вдруг понимаю, каким должно быть имя. Катрина, в честь моей матери. И Дав – голубка – символ мира.

Катрина Дав Лафлин.

По-моему, отлично звучит.