анализа, разделения, отчуждения прошло. Наступает время синтеза, целостности, классики, масштаба личности. Нельзя понять, что такое жизнь человека, занимаясь препарированием в анатомическом театре; точно так же нельзя понять, что такое творчество актера, разбирая только его роли.

Хотя, конечно, именно творчество Смоктуновского – широкое поле для исследования. Какие разные образы! Какие разные характеры! И объединяет их масштаб личности, клеймо Мастера. И, как основное качество всех талантливых людей, – потребность в истине…

– Иннокентий Михайлович, отчего у вас возникает хорошее настроение?

– Я люблю отдых, природу. Люблю быть с людьми, с которыми мне просто, с которыми можно и говорить, и молчать… Я не могу отдыхать без семьи. Семья, кстати, – хорошая защита от внешних посягательств. Популярность часто мешает, хотя я научился относиться к ней равнодушно. Обаяние и мягкость Мышкина, Деточкина, дяди Вани позволяют думать, что я общителен, приветлив, открыт… Но это черты моего лирического героя, как сказал бы поэт.

– Что вы считаете самым главным в жизни?

– Жизнь.

– Что такое жизнь?

– Чудо, которое не повторяется. Жить – любить, ненавидеть, гулять, работать… Она заканчивается – жаль… Будет то незнание, которое было до жизни.

– Чего больше всего хочется в жизни?

– Здоровья и гибкости. Гибкости физической и духовной.

– Что больше всего цените в жизни?

– Любить, жечь костер на поляне и купаться в море.

– Почему на поляне?

– У каждого человека есть поляна детства. Огромная, красивая. Она дает ощущение общности. На ней ведь невозможно затеряться. Человек – маленький, а на поляне он сам по себе, он ощущает себя. У нас под Красноярском, где я жил в детстве, была такая поляна загадочная, с голосами неведомых птиц, с извилистой рекой, по вечерам там кричали лягушки. С одной стороны поляны – огромная гора, на которой было кладбище, с другой стороны – такая же гора, на которой стоял белоснежный прекрасный храм… И если есть истоки, корни духовности, – они у меня все там, на моей детской поляне.

Летом мы живем на Икше в одном дачном кооперативе. Дом большой, четырехэтажный. Перед ним поле, за ним водохранилище, а на другом берегу – деревня, овраг, косогор, крики петухов. По каналу ходят белые пароходы и серые баржи. По негласной договоренности жителей нашего дома, никто не ходит перед домом по полю, чтобы, выйдя на балкон, не терять чувство покоя, полного единения с природой.

Каждое утро Иннокентий Михайлович появлялся после купания на нашем поле, которое в первый год было все усеяно белыми ромашками, и что-то копал в середине вместе со своей женой Суламифью Михайловной. Затаившись на своих балконах, все молча и с подозрением за этим наблюдали. К концу лета посередине ромашкового поля образовалась клумба с довольно-таки чахлыми по первому году цветами. Подозрение обратилось в недовольство – разразился скандал; кто-то прозвал эту клумбу железнодорожной клумбой имени Смоктуновского; драматурги кричали, что хотят видеть дикую природу; критики между собой обсуждали – «ох, уж эти актерские замашки: обязательно на виду у всех, в центре поля…» На общем собрании кооператива постановили: на лугу ничего не копать, цветов не сажать, по полю не ходить. На следующий день Иннокентий Михайлович в неизменных своих стареньких шортах, в полинявшей на солнце рубашке, с полотенцем через плечо после купания невозмутимо поливал свою клумбу.

Люди в нашем доме все же в основном интеллигентные – второй раз собрания не было…

Неожиданно в центре клумбы стало что-то быстро расти, я со страхом ждала – уж не дерево ли? Оно нарушило бы горизонтальную гармонию нашего пейзажа. Нет – подсолнух!

Я болею, сижу в кресле на балконе и теоретизирую: вот так же на однообразном ромашковом поле нашей актерской братии вырастает подсолнух – почти ромашка, но большая и по-другому окрашенная, – Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Он, как этот подсолнух, некоторых раздражает. Мой приятель, художник, приезжая к нам в гости и любуясь нашим пейзажем, всегда закрывал рукой этот подсолнух. Но как без этого подсолнуха было бы скучно и однообразно! Моя теория художнику постепенно стала нравиться, и он написал портрет Иннокентия Михайловича, с глазами врубелевского Пана, стоящим посреди ромашкового поля, в шортах, с полотенцем через плечо и с лейкой в руке, а рядом, вровень с ним – подсолнух…

Наступила зима. Я живу в городе. Однажды – телефонный звонок со студии «Союзмультфильм», просят озвучить картину. Уговаривают: «Малоизвестные переводы Ахматовой». Я уже с интересом: «А кто еще занят?» – «Иннокентий Михайлович Смоктуновский». Моментально соглашаюсь. Приезжаю на студию. Иннокентий Михайлович только что закончил свою часть работы и, укладывая домашние тапочки в портфель (озвучивает в домашних тапочках, чтобы было удобно стоять, а я-то всегда гадала, что же актеры носят в своих больших портфелях), говорит мне какие-то комплименты по поводу увиденного спектакля и добавляет, что, мол, жаль – видимся редко. «А я вас, Иннокентий Михайлович, целое лето с балкона наблюдала, как вы выращивали свой подсолнух, а мой знакомый художник всегда заслонял его рукой, глядя на канал». – «Боже мой, Алла, почему же вы мне об этом раньше не сказали? Какой стыд! Так вот и заслонял рукой?» – «Да, да, Иннокентий Михайлович, но я его убедила написать ваш портрет рядом с этим подсолнухом, потому что на однообразном фоне нашей актерской братии…» – излагаю ему всю мою «теорию». У него светлеют глаза и – совсем уже по-детски: «Как, как вы сказали, Алла? На однообразном фоне… та же ромашка, только большая… всех раздражает… Какой прекрасный образ! Какой прекрасный и точный образ! Хорошо, Алла, в следующем году я посажу два подсолнуха – будем вместе раздражать…»

На следующий год ромашки не уродились. Все поле было в красном клевере, а посередине этого красного моря цвел огромный красный мак… На третье лето не было ни ромашек, ни клевера, ни… самого Иннокентия Михайловича. (Он снимался в это время на Севере.) Поле было похоже на пустырь, покрытый какими-то белесыми цветочками. А в центре разросшейся клумбы цвела большая, красивая белая лилия!

Олег Ефремов. Мой друг

Я рад возможности сказать несколько слов о своем друге, крупнейшем театральном мастере, прекрасном, добром и честном человеке.

Смоктуновский давно уже существует в двух пересекающихся измерениях: реальном и легендарном. В первом – трудная актерская судьба, годы непризнания, кочевья из города в город, а потом нежданно-негаданно свалившаяся слава. И снова переезд из города в город, из театра в театр. И вечная неудовлетворенность существующим положением, груз лет, желание сделать наконец что-то настоящее. Но есть и второй план – «Смоктуновский в легенде». Это ореол человека и актера «не от мира сего», родоначальника особого невнятного, странного и смутного стиля игры, который в пору разгадывать психиатрам и т. д.