– Но люди не забыли Герострата, а коммунисты сожгли гораздо больше храмов, – заметила Катя.

– Вот и плохо, что не забыли.

– Странное дело, – засмеялась Катя, – только познакомишься с человеком, хочешь поговорить с ним о чем-то интересном, а все разговоры скатываются к политике.

– Значит, в следующий раз поговорим о любви, – откликнулся Нил уже в дверях.

Полусонная Катя ощупью пробиралась в сторону ванной, уверенная, что ночью ей никто не помешает стирать пеленки. Натыкаясь на тумбочки с обувью, она благополучно миновала полкоридора и невольно замедлила шаг у комнаты Гулого.

Красная полоска света выбивалась из приоткрытой двери. Затаив дыхание, Катя заглянула: Гулый склонился за маленьким столиком у окна, на железный колпак настольной лампы был зачем-то наброшен красный платок, отчего свет в комнате напоминал отблески пожара.

До Кати донеслось странное бормотание, перемежающееся громкими отчетливыми фразами:

– Вот мое заключение о жизни... Прочитайте – здесь все. Эта книга не из тех, что прочли и забыли, а из тех, что, прочитав, удивились, что, оказывается, знали ее всегда, только запамятовали...

Чья-то горячая рука схватила Катю за локоть, она охнула от неожиданности. Нил, приложив палец к губам, притулился рядом у двери.

– Он сумасшедший? – прошептала Катя.

– Нет, просто алкоголик.

На столе Гулого и правда стояла бутылка недопитой бормотухи, но Катя подумала, что это еще ничего не значит.

– Вы меня не понимаете, милостивый государь, – встрепенулся писатель, – что я для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу... Написать исповедь – значит раздеться догола. Решится на такое прилюдно не каждый... но я-таки попробую.

– К кому это он? – испугалась Катя.

Нил молча дышал ей в затылок.

– Невесело, да-а, невесело... – простонал писатель, – но и скорбеть грешно, когда еще остались силы... – Он уронил голову на стол. – Я так полагаю: ежели возникла мысль в голове, то имеет право быть записанной. – Гулый стукнул кулаком по столу, потом вскинулся и, схватив стакан, плеснул в него немного жидкости из бутылки. – Раз есть она в моем мозгу, то непременно присутствует, присутствовала или только будет присутствовать и в остальных беспечных головах, а значит... – Писатель одним глотком осушил стакан и явно приободрился. – Все писатели списывают с одной книги... Загляну-ка и я в нее. Она, конечно, черт-те как написана, на тарабарском языке да еще в зеркальном отражении, но кто захочет – разберет... – Неожиданно Гулый вскочил из-за стола и, бросившись к окну, запричитал: – Кроткая, не делай этого, не делай, умоляю...

Испугавшись, Катя отпрянула от двери и мелкими шажками отступила в сторону кухни.

– Чего не спишь? – Нил курил, не зажигая свет на кухне.

– Хотела постирать, пока мегера дрыхнет. Днем ведь, сам знаешь, она по записи в ванную пускает. – Всклокоченная голова писателя в отблесках красной настольной лампы еще стояла у Кати перед глазами. – Нил, тебе не бывает страшно? Меня страшит слишком многое: морская пучина и огромная высота, смерть и бессмертие, власть и анархия. Я живу в преодолении боязни. – Отставив в сторону ведро с бельем, Катя бессильно опустилась на подоконник.

Нил долго не отвечал. Его лицо то возникало, то исчезало в тусклом свете ночника, мерцающем в мансарде напротив. Полуночник стоял, облокотившись на старый буфет адвокатши.

– Культивирование страха – что может быть страшнее? Хочешь, дам тебе свой рецепт? Я нашел его, проведя однажды ночь в лесу. Мне было семь лет, и я заблудился, идя от станции к даче. Вечерело. Я со страхом искал выхода к какому-нибудь жилью или дороге. Затихающий лес пугал и отталкивал. Когда совсем стемнело, я затаился в овраге, но каждый треск или шелест заставлял сердце отчаянно колотиться. Выскочив из оврага, я помчался сломя голову, натыкаясь на деревья, кусты, падая и плача. В конце концов, обессиленный, я рухнул на землю и лежал, боясь пошевелиться от ужаса. Я застыл как нечто неодушевленное. И вот тогда случилось чудо: я вдруг перестал чувствовать себя чужаком, я стал частью земли, к которой прижался всем телом. Я лег на нее и стал ею, потому что и был ею всегда. И страх отступил. Мне было так же нечего бояться, как глупой травинке или ничтожной букашке. Сама себя природа не боится, и все, что нужно для того, чтобы стать бесстрашным, – это ощутить к ней причастность.

– Возможно, твой рецепт помогает побороть страх перед природой, а как же быть с правителями и богами?

– Боятся те, кто хочет к ним приблизиться: у власти стать или у вечности... – Простуженный голос Нила звучал как плохо натянутая струна. – Я слишком мелкая частица бытия, до которой нет дела ни Богу, ни дьяволу. Кто посягает на свободу праха? Никто! Не для меня посажены райские кущи и раскалены железные вертела. – Нил загасил сигарету. – Религия и власть утверждают, что культивируют страх якобы для того, чтобы удержать человека от греха. Но я убежден: в ком грех есть, осуществит его во что бы то ни стало: боясь, трясясь, замаливая после перед Богом. Зло страхом не искоренить, как невозможно запугать змею словами. Так надо ли пугать? Не знаю, я не специалист в запугиванье душ.

– Ты это выучил из книги?

– Я это вымучил из жизни, оставим Гулым написание книг.

– Сейчас светает, а мы еще не спим. – Катя вздохнула, посмотрев на охапку грязных пеленок. – Белье не выстирано. Муза скоро встанет.

Нил бросил последний окурок в консервную банку, и заболтавшиеся соседи побрели по коридору в свои норы.

Дверь в комнату Гулого была по-прежнему не заперта. Он читал вслух Достоевского, глухо и немного нараспев: «...Считаю петербургское утро, казалось бы, самое прозаическое на всем земном шаре, чуть ли не самым фантастическим в мире... В такое петербургское утро, гнилое, сырое, туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из „Пиковой дамы“, мне кажется, должна еще более укрепиться».

Межкомнатные перегородки коммунальной 14-й квартиры разделяли не только мебельные пространства, но и разноликие жанровые миниатюры.

Третьекурсники Даша и Саша, обитатели «бунгало» у самой кухни, были жадными пожирателями жизни во всех ее проявлениях, будь это выставки, дискотеки, поцелуи или сосиски в тесте. Обаятельные и беззаботные, они переживали свою лучшую пору, когда счастье является естественным приложением к юности и любви. В восемь утра, разделив на двоих единственные приличные джинсы и овсянку на воде, молодожены отправлялись в ЛИАП на лекции и без друзей домой возвращались редко.

Гостеприимный метраж, до отказа забитый молодежной тусовкой, напоминал порой не уютное гнездышко, а боевой лагерь. Расхлябанный скрипучий диван принимал от пяти до семи плотно улегшихся тел, да и раскладушка не пустовала. Стол полнился пустыми тарелками и стаканами, мини-холодильник «Морозко» не полнился ничем. Обои, рисунок и цвет которых уже не угадывались, пестрели формулами, хохмовыми рожами и изречениями типа «Бьет копытом, землю роет молодой сперматозоид».