её детские воспоминания, её родственники, семейные легенды, судьбы людей уже ушедших, портреты тех, с кем мне ещё предстояло познакомиться.

Постепенно образ неземной красавицы стал дополняться конкретными деталями биографии. У «девушки с открытки» обнаружилось место рождения, и какие-то имена собственные, точки на карте СССР стали для меня приобретать совершенно иную значимость. Да, где-то в уголках памяти без толку лежало, например, имя собственное «Котлас», и вдруг чудесным образом оно становилось поистине судьбоносным, ведь именно там родилась моя жена.

Выяснилось, что Ирина Николаевна была младшей в семье Алентовых, рано потеряла мать, а слава отца, Вериного деда, была велика. Если посмотреть на сохранившиеся фотографии похорон знаменитого врача Великого Устюга, их можно по наплыву народа сравнивать с похоронами Высоцкого. В рассказах Веры возник и ещё один образ – материной мачехи, строгой и суровой, с экзотическим именем Павла, и мне сразу представилось, что она, вероятно, из старообрядческого рода.

В Архангельске во время учёбы Верина мама и познакомилась с её отцом – Валентином Михайловичем Быковым. Дочка родилась в феврале 1942-го, значит, зачали Веру ещё до войны, в мае 1941-го. А после войны Верин отец поехал на актёрскую биржу – долгое время, до 70-х годов, в СССР существовало такое явление, уходящее корнями ещё в дореволюционную Россию. Летом, в межсезонье, в Москву съезжались главные режиссёры, артисты из провинции, почти никто из них в столичных театрах не задерживался – это был скорее способ обновления периферийных коллективов. Так Верин отец получил работу в Грозном, уехал туда и умер там в 1946 году, всего лишь 29 лет от роду.

После смерти мужа Ирина Николаевна поехала с дочкой в Кривой Рог, где ей, рассказывала Вера, восемь месяцев не платили жалованья; спасались тем, что мама подрабатывала в пошивочном цехе: она была рукодельницей – и шила, и вязала, да и вообще кочевая жизнь многому её научила. Жили то в каком-то подвале, то прямо в кассе за ширмой, меняли города в пределах Украины и на какое-то время, после недолгого замужества Ирины Николаевны, Вера стала по отчиму – Орловой. И, конечно, не от хорошей жизни уехали они оттуда в Узбекистан.

Когда я слушал Верины рассказы, у меня сжималось сердце. Раньше мне казалось, что наша семья жила на копейки, но в сравнении с нищетой Вериного детства мы выглядели просто богачами. Хотя из Вериных воспоминаний вовсе не следовало, что она чувствовала себя несчастной. Как и все мы не воспринимали свою неустроенную жизнь драматично или трагично. В обществе, в народном сознании, было разлито утерянное сегодня ощущение справедливости. Чувство справедливости проистекало оттого, что лозунг «свобода, равенство, братство», при всех издержках и недостатках жизнеустройства, всё-таки не был пустым звуком. И, может быть, как раз равенство – это и есть справедливость.

Конечно, были те, кто брюзжал при виде каждой проезжающей мимо чёрной «Волги», но в принципе мы поднимались после войны всей страной, все вместе. В разных семьях почти одновременно появлялись тогдашние приметы хорошего материального положения. Так же вся страна припадала к радиоприёмникам 1 марта, бежала в киоски за «Правдой», где печатались сообщения о понижении цен, что было не просто символическим жестом, а существенным подспорьем для большинства.

«Постановлением Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) 1 марта 1949 года снижены цены в следующих размерах: хлеб, мука и хлебобулочные изделия, крупа и макароны, мясо и колбасные изделия, рыба и рыбные товары, масло сливочное и топленое, шерстяные и шелковые ткани, меха, металло-хозяйственные изделия и электротовары, фотоаппараты и бинокли, и ряд других товаров – на 10 %; пальто, костюмы, платья и другие швейные изделия из шерстяных тканей – на 12 %; платья, сорочки, блузки и другие швейные изделия из шелковых тканей, обувь, головные уборы – на 15 %; сыр и брынза, парфюмерные изделия, скобяные и шорные изделия, индивидуальный пошив одежды, посуда и бытовые приборы из пластмассы, мотоциклы и велосипеды, радиоприемники, пианино, аккордеоны, баяны, патефонные пластинки, ювелирные изделия, пишущие машинки – на 20 %; телевизоры, водка – на 25 %; соль, цемент, патефоны, часы, сено – на 30 %…»

Вся страна жила трудно: мужики вкалывали, а женщины ещё и по хозяйству – надо обстирать всю семью без всяких стиральных машин; многие сегодня и не знают, как варили бельё в огромных котлах и пар висел по всей квартире. А ещё попробуй накорми – без холодильников и, соответственно, возможности наготовить впрок. Помню мать, как будто прикованную к плите, помню сливочное масло в банке с солёной водой, чтоб не прогоркло. А ведь готовили ещё и на керосинке, а полоскали бельё в ледяной воде. Но ведь практически у всех так – одинаково сложно, а значит, и не так тяжко. И дети в итоге – сытые, одетые в чистое – убегают в школу или на улицу счастливыми.

Конечно, жизнь есть жизнь… У многих, и у Веры в том числе, не так гладко всё складывалось. Мама – актриса провинциального театра, с утра репетиции, вечером спектакли, готовить негде и некогда. Надо девочке идти в столовую и оттуда в судочках нести домой обед. А потом, когда Ирина Николаевна познакомилась с Юрием Георгиевичем, Вера уже была подростком – пубертатный период, как говорится, и начались конфликты, ей было трудно с новым отчимом, у неё, разумеется, имелись свои представления о лучшем будущем для матери, но, слава богу, им удалось найти общий язык и душевное умиротворение.

И вот я слушал Верины истории, а она мои, и постепенно становилось понятнее, почему в конфликте с «ленинградцами» она оказалась на моей стороне. Вера выросла в театральной среде и могла со знанием дела сказать: «Да я их столько повидала!..» А я, наоборот, восхищался:

– Ты что! Посмотри, как они ловко умеют – изящный стишок, остроумную репризу к капустнику! Я вообще не могу понять, как это делается – взять и вызвать смех в зале!

– Да ну тебя, Володь, это всё такие глупости, за этим ничего не стоит…

Позже выяснилось, что многие таланты, так восхищающие меня в «ленинградцах», присущи и мне. Выяснилось, что я не зря полгода прожил в униженном положении с ними в комнате. Я многому у них научился.

На четвёртом курсе наш постоянный автор Володя Салюк устроил саботаж, отказался писать сценарий – не знаю, может, цену набивал, может, действительно ему надоело. Я сел и за две ночи сочинил капустник – один из самых удачных в истории студии, как утверждали старожилы. А ведь всего пару лет назад я вообще не понимал природы юмора, был просто дремучим по этой части. Я не только не представлял, как достигать комического эффекта, я многих анекдотов толком понять не мог, когда в Москву приехал на учёбу. Приходилось либо ждать, когда растолкуют, либо в сторону отойти и размышлять, в чём же там соль.

Что бы сегодня ни говорила Вера, будто она сумела уже на первом курсе рассмотреть меня будущего, нужно понять: наш брак был абсолютным, стопроцентным, безусловным мезальянсом. Новый союз поставил в тупик однокурсников, но когда об этом узнали педагоги, они просто ахнули. В педагогической среде глаз у людей намётанный, заранее знают, что кому уготовано. Перспективы Алентовой виделись совершенно по-другому. В театральной среде на такие вещи смотрят специфически. Когда, например, Ира Мирошниченко чуть ли не день в день с нами расписалась с драматургом Михаилом Шатровым, мы, её однокурсники, недоумённо переглянулись: он ведь пожилой человек, на десять лет старше. Но педагоги, наоборот, поощрительно кивнули: правильно, мол, хороший вариант. Для нас, сверстников Иры, это был какой-то нравоучительный сюжет, заимствованный из драматургии Островского, а педагоги на подобные союзы насмотрелись в реальной жизни, а потому ничуть не удивились. А вот брак с Меньшовым – это действительно из ряда вон. Вера претендовала на звание первой красавицы института, и тут такое. Среди студентов даже распространился слух, будто бедная Вера приняла столь трагическое решение под угрозой шантажа. Слух этот – крайность, хотя и характеризует отношение к нашему браку. Большинство считало: Вера совершила фатальную ошибку, загубила жизнь. Её акции резко снизились, и позже брак со мной печальным образом отразился на её послевузовской карьере…

В медовый месяц, во время наших нескончаемых ночных разговоров мы рассуждали о судьбе, которая подтолкнула нас друг к другу. Я даже нашёл мистическое объяснение, почему столько лет не мог поступить в институт. Окажись мы с Верой на разных курсах, и уж тем более в разных вузах, ни за что бы нам не встретиться и тем более не сблизиться. Был единственный шанс – учиться вместе, чтобы возникли ситуации, когда приходится делать совместные этюды, репетировать отрывки и в каком-то из них даже целоваться. Всего этого не случилось бы, если бы и Вера поступила с первой попытки. Как ни странно, её не приняли, правда, после экзаменов