Она и сама не знала, зачем это делает. В ее любопытстве было что-то неприличное, но остановиться Полина не могла. Почему-то казалось, что эта встреча очень важна, в том числе и лично для нее. Троица немного отошла от рынка, остановилась у небольшого «Фольксвагена», явно принадлежащего одетой в темное незнакомке, и продолжила свою беседу. Полина нырнула за ближайший куст и начала с преувеличенным вниманием рыться в своем пакете, норовя помять ягоды и перевернуть только что купленную сметану.

Разговор, который она подслушивала, по большому счету не содержал ничего интересного. Полина лишь поняла, что заплаканная незнакомка – жена убитого мэра города, что «панамка» – ее давняя приятельница, что у ее мужа с покойным чиновником были какие-то дела, которые так и не удалось довести до победного конца, и что теперь супружеская чета крайне раздосадована из-за того, что их планы сорвались. Нет, они выражали искреннее соболезнование своей приятельнице, которой не посчастливилось потерять мужа, но всем своим видом давали понять, что главной пострадавшей стороной считают именно себя.

Полине стало противно и неинтересно одновременно. Случившееся ее никак не касалось. Решив больше не торчать в кустах понапрасну, она побрела своей дорогой и вдруг застыла как вкопанная.

Почему она решила, что утром Никита разговаривал по телефону с художницей? Только потому, что он называл имя Лариса? Но жену мэра тоже так звали, а значит, собеседницей Никиты вполне могла быть она. Полина вспомнила его волнение, с которым он на пляже говорил о случившемся в доме мэра убийстве. Он говорил об этом так, как будто его это касалось.

Сегодня утром он вполне мог решить, что история с деньгами и бандитами имеет отношение к этой, только что встреченной Ларисе, а вовсе не к той, которую имела в виду Полина. Он знал, что мужа этой женщины убили, а потому испугался, что это случилось по причине какого-то неведомого криминала, в который она оказалась втянута.

Конечно, почему его так волнует судьба этой темноволосой грустной женщины, Полине было неизвестно, но мысль, что он беспокоился вовсе не о прекрасной художнице, наполнила ее душу глубоким облегчением. К этой Ларисе она не ревновала.

Да. Нужно было признаться самой себе, что утром она просто обезумела от ревности. Художница была так изысканна и прекрасна, что рядом с ней у Полины не было ни малейшего шанса. Худенькая, похожая на птичку незнакомка в черном не была ей конкуренткой.

«Скотина ты все-таки, – выругала она сама себя. – У человека несчастье, мужа убили, а ты радуешься, что твой драгоценный Никита между вами двумя выберет тебя, а не ее. Кстати, утром он поступил ровным счетом наоборот. Выставил тебя из своего номера, да что там, фактически из своей постели, только потому, что забеспокоился, что у нее неприятности. А ты стоишь и радуешься неведомо чему. Дура!»

И все-таки настроение, с утра остававшееся подавленным, несмотря на дельфинарий, улучшилось, как по мановению волшебной палочки. Подходя к гостинице, Полина уже улыбалась чуть ли не до ушей. Странное поведение Никиты утром наверняка имело вполне логичное и разумное объяснение, которое она намеревалась получить сразу, как только его увидит. А пока у нее впереди было чаепитие с вкусным тортом, вечернее пиршество на балконе – с творогом, сметаной и ягодами. И никакой Костик, никакие чужие тайны, даже самые неприятные, не могли испортить такого чудесного крымского отпуска.

Вечер, спустившийся на Коктебель, был именно таким, о котором в течение всего богатого на эмоции дня мечтала Полина, – тихим, безветренным, очень теплым.

Сидя на балкончике своего гостиничного номера, они втроем поужинали творогом со сметаной и ягодами, причем было им так вкусно, что они даже мурлыкали от удовольствия.

– Ну, почему в нашем городе не бывает такой сметаны? – горестно спросила мама, облизывая ложку. – Что, здесь коровы жирнее, что ли?

– Мамочка, ты дома сметану в магазине покупаешь, – засмеялась Полина, – а в магазине такой сметаны не бывает.

– У нас и на рынке такой сметаны нет почему-то, – не хотела сдаваться мама.

– Мамуля, а если бы и была? Этот стаканчик, который мы за десять минут умяли, стоит двести рублей, – грустно сказала Полина. – Часто ты бы дома себе такую сметану позволяла?

– Нечасто, – согласилась мама и вздохнула. – Ну что ж, тем и хорош отпуск, что во время него обычно позволяешь себе некоторые излишества, недоступные в повседневности. Так что, девчонки, грустить не будем, а скажем спасибо за то, что сегодня нам было так вкусно. И не в последний раз.

– Угу, – кивнула Полина.

После ужина она уселась в шезлонге, включила торшер, стоящий на балконе, и уткнулась в книжку, взятую с собой в отпуск, но пока так и не открытую. Маленький мотылек бился о край тканевого торшера, пытаясь пробиться к лампочке, но плотный абажур надежно защищал его от возможных неприятностей.

– Пиши по три письма на дню, в разлуке краткой плачь, Лети к открытому огню, сама в ночи маячь. Грей в кулаке зажатый ключ от не своих дверей. Измучь себя, других измучь влюбленностью своей, – пробормотала Полина. – Вот я же сижу и, вглядываясь в темноту, жду, что Никита, подобно трубадуру, сейчас придет под мой балкон. А он не придет, потому что трубадуры в реальной жизни не встречаются. И я, как этот глупый мотылек, сама лечу на пламя и обязательно обожгу крылышки, если не встречу на своем пути преграду в виде плотного абажура. Господи, зачем мне все это?

Прошелестели за спиной неуверенные шаги Оли. Сестра вышла на балкон, села во второе кресло и грустно уставилась Полине в лицо.

– Ты чего, Олька? – спросила та, подсознательно радуясь, что может отвлечься от своих невеселых мыслей.

Она терпеть не могла состояние влюбленности. С ранней юности оно ассоциировалось у нее с безумием, какой-то непреходящей горячкой, лишающей способности логично мыслить и трезво рассуждать. Почему-то в ее случае любовь всегда была несчастной. Со страданиями, переживаниями, обязательным выяснением отношений и без взаимности.

Если любила она, то предмет ее страсти всегда с разной долей благосклонности лишь принимал ее любовь, ничего не давая взамен. Если любили ее, а такое тоже бывало, чего стесняться, то она сухо принимала ухаживания и подарки, но сердце ее оставалось холодно, а мысли безмятежны. Такая штука, как взаимная страсть, была ей неведома.

Она не хотела больше влюбляться, потому что не хотела больше страдать. Это аксиома. Чувства, которые вызывал у нее писатель Никита, были лишними, ненужными, вносящими сумятицу в размеренную и привычную жизнь. Они не могли принести ничего, кроме лишней боли, а боли ей не хотелось. Ее и так было слишком много за последний год.

Она тяжело вздохнула и вдруг, как будто заново увидев тревожные глаза сидящей перед ней сестры, снова спросила: