Нет, воспитание бедной девушке не позволило уточнить с должным размахом, как именно пролетела.

Реклама какой-то шведской фирмы шарикоподшипников (на кой им реклама в центре Москвы?), доставшаяся ей, оплачивалась неплохо. Это немножко утешало, но только до тех пор, пока не было представлено тяжеленное пластиково-металлическое сооружение, одинаково оскорбительное при ношении хоть на шее, хоть через плечо…

Судебные архивы в пересказе Анны

Национализации им было мало! Теперь им подавай: «Экспроприацию экспроприированного!» – даже Иван Фиодорович не сразу сумел прочитать новый лозунг, когда впервые увидел его над толпой оборванцев, марширующих на свой очередной митинг. Подумал тогда ещё: «Как же они, господи, сами такое осилили, если “Ра-бы не-мы!” в фабричной школе и то по слогам разбирают?» Экспроприация… А скандировать-то как станут вслед за своим вождем, если он у них ни в жизнь такое не выговорит?

– Никак не выговорит, – покладисто раздалось из далёка прихожей грудным женским голосом. – Да, я так понимаю, барин, что и не станет он им выговаривать. Он им попросту растолкует: «Грабь, мол, ребята, награбленное!» И пойдёт…

– И пошло уже, Алевтина, пошло! – зарычал мануфактурщик, распуская зубами узелок на кожаной папке. – Понеслась уже русская пугачёвщина! Комиссары, вон, ходят в картузах, но с золотыми цепями на кожанках, солдаты в обмотках – и собольих шубах, всё сплошь начальники, стучатся в двери какие-то тёмные типы с винтовками и мандатами, требуют от имени народа золото и калоши! Ухтомских грабили, Вяземских грабили!.. – зло шуршал бумагами мануфактурщик.

– Помилуй Бог, – поддакнула Алевтина. – У нас пока тихо, слава богу, а не дай бог…

– А не дай?! – не так расслышал её миллионер Шатуров. – Вон, Гохман не дал, вытолкал взашей, так другие пришли и застрелили его из револьверов!

– Страшные времена, последние, – скучая, протёрла батистовым платочком содержимое декольте Алевтина. – Напрасно вы сами не поехали с семейством своим до Берлина.

– Так ведь надеялся – уляжется, схлынет! – всплеснул руками Шатуров. – Думал, придёт власть, всех выпорют, разгонят, а мы с тобой станем барыни дожидаться из Берлина! Это же бунт! А бунт положено разгонять и пороть!

– Верно, как нельзя верно говорите, барин, – скучая, понюхала Алевтина платочек и спрятала его обратно за пазуху. – Уж мы с вами так дожидались бы…

– А они говорят, они сами и есть власть! – не расслышав её реплику, в сердцах разорвал ненужный вексель Иван Фиодорович. – Что ж это за власть такая дикарская? У них же не чины и министры, а всё «вожди», как у краснокожих каких-то? И притом все товарищи. Даже «вожди»! Кого извольте спросить, слушаться, если господ нет, а все товарищи? А Советы их?! – риторически выкрикнул предприниматель, пряча в саквояж папку с бумагами ценными. – Дума, на что головаста была, ни черта не надумала, а они, голоштанные, советовать взялись! Что ещё за Советы?!

– Пресненский Совет рабочих, солдатских и извозчичьих депутатов, – саркастически ответила на его вопрос фигура в извозчичьем тулупе, образовавшаяся в дверях.

Шатуров рефлекторно защёлкнул замки саквояжа и двумя руками прижал его к манишке на груди. Замер. Алевтина где-то в прихожей пискнула и зашуршала юбками, уползая на четвереньках на кухню.

В дверях стояли те самые «тёмные типы», о которых Шатуров говорил только что. Или такие же. Разношерстная публика. Этой, например, предводительствовал…

Иван Фиодорович невольно открыл рот для удивлённого возгласа, но не смог даже выдохнуть. В извозчичьем, подбитом сукном тулупе ухмылялся местный полицмейстер. К тому же сосед Ивана Фиодоровича по лестничной площадке, пропавший невесть куда с первых дней бунта. С ним был ещё какой-то ресторанный холуй, нелепый в солдатской шинели. Третий же был усач с унтерской выправкой, двумя «наганами» в руках, но, напротив, в гражданском пальто. Пролетариата не было никакого, даже для приличия. Зато все были с февральскими, вышедшими из моды, красными бантами, явно для усиления революционного впечатления. Но мандат в лайковой перчатке «извозчика» производил впечатление куда менее деловое, чем два револьвера унтера и дамский браунинг холуя. Впрочем, на мандат никто особенно и не ссылался.

– Пресненскому Совету рабочих, солдатских, а также извозчичьих депутатов необходимы средства для революции в Германии, господин Шатуров, – с заученной строгостью продекламировал полицмейстер. – Конечно, вы могли бы и сами завезти их в Берлин по дороге, – на секунду оживилось его лицо усиками, дрогнувшими в ехидной улыбке. – Но с нами будет надёжнее.

Он переглянулся с товарищами, и, кажется даже, подмигнул им. Ресторанный холуй шагнул вперёд, радушно, будто для прощальных объятий, раскинув руки – и вдруг вырвал ими саквояж у Шатурова, и перебросил его назад. Полицмейстерские усики расползлись ещё шире, пока он плотоядно щерился, лязгая замками саквояжа, но, впрочем, несколько сникли, когда бывший полицмейстер заглянул в кожаную утробу.

– Что за макулатура, господин миллионщик?.. – раздражённо проворчал он. – Векселя, акции… Вы бы ещё царских ассигнаций напихали. Это у вас с перепуга всё в голове перепуталось? Золотые империалы где, брильянты?

– Одну минуточку, господа, – с лакейской угодливостью вдруг засуетился мануфактурщик, недавно ещё полный самомнения и барства. – Я мигом, я сейчас. – И, подхватив брошенный саквояж, он улепетнул назад, за гардину, в глухой будуар.

– И впрямь угорел в пламени революции, – хмыкнул унтер. – Эй, давай подсоблю, купчина?! – Он помедлил немного, дожидаясь ответа, и, не дождавшись, двинулся следом за Шатуровым. И уже через мгновение, вздыбив гардину с тяжёлыми кистями бахромы, выскочил обратно: – Пропал!

– Как пропал? – недоверчиво перекосил тонкие усики экс-полицмейстер.

– Сгинул! – не слишком пояснил унтер.

– Да полно чушь пороть, – раздражаясь, зарычал экс-полицмейстер и оттолкнул унтера в сторону. – Там же некуда! Там…

Глава 19. День третий

Их бег по кругу, наверное, продолжался бы бесконечно долго. По кирпичной дороге, вдоль кирпичных стен и под кирпичными же сводами. Под аккомпанемент зловещего эха, что несмазанным железным стоном сопровождало их неотступно и отзывалось во всех, самых укромных уголках подземелья. Как по каменной ленте Мёбиуса. Бесконечно – если бы грузноватый и подслеповатый Крыс не врезался с разбегу в чугунную гирю с двуглавым орлом и маркировкой «10 пудовъ», возникшую на его пути внезапно, прилетев откуда-то сбоку, точно часовой маятник.

Крыс рухнул на широкий зад и сложил ладошки между ног, точно уселся на пляжном песочке полюбоваться закатом. Он устал. Словно паровоз, застоявшийся на запасном пути, разбуженный от векового сна, он взял разгон с того места, где непокорная задвижка оживила-таки подземелье страшными звуками. Пронёсся экспрессом. И вот теперь пар стравлен, поршни, качнувшись напоследок, замерли, зашипел медный котёл и потёк кипятком…

Он устал. А гиря, свисавшая из чёрной дыры шурфа, завертелась на стальном тросе и, увлекая за собой взгляд