все затихло при свете луны, высоко стоявшей на небе, Главк прокрался к храму своего сердца, к дому возлюбленной и выразил ей свое обожание, согласно прекрасному обычаю своей страны. Он украсил ее порог роскошными гирляндами, в которых каждый цветок выражал собою целую поэму нежной страсти, и услаждал долгие часы летней ночи звуками лидийской лютни и стихами, вылившимися под вдохновением минуты.

Но окно наверху не распахнулось, ничья улыбка не приветствовала его среди сияния дивной ночи. Кругом было все тихо и темно.

Он не знал, как приняты его стихи и услышано ли его пение.

Между тем Иона не спала и прислушивалась. Мягкие, нежные звуки проникли в ее комнату, успокаивали, очаровывали ее. Пока она слушала, она не верила ничему, что наговорили ей против возлюбленного, но когда музыка, наконец, смолкла и шаги Главка замерли вдали, очарование исчезло. И в глубине своей огорченной души она сочла это тонкое внимание за новое оскорбление.

Я сказал, что Иона никого не принимала. Однако было сделано исключение для одного лица, которому нельзя было отказать, так как оно пользовалось некоторым авторитетом, вроде родительского, над ее поступками и над ее домом. Арбак потребовал, чтобы для него было сделано исключение не в пример другим. Он вошел свободно и непринужденно, как человек, который чувствует свое привилегированное положение в доме. Он даже прошел в отдаленную комнату, где сидела Иона, совершенно спокойно и не извиняясь, что нарушил ее одиночество, словно имел на это право. При всей независимости характера Ионы, он сумел приобрести тайное и сильное влияние над ее душой. Она не могла стряхнуть с себя этой власти, хотя иногда и желала этого. Но, в сущности, она никогда и не боролась против него энергично. Его змеиный взор как будто притягивал ее. Он властвовал, повелевал ею волшебной силой ума, издавна привыкшего внушать страх и покорность. Не подозревая его истинного характера и скрытой любви, она чувствовала уважение к его уму и святости. Она смотрела на него, как на древних мудрецов, постигших тайны науки воздержанием от страстей. Она почти не считала его за существо земное, подобное другим, а видела в нем оракула таинственного и вместе с тем священного. Она не любила, но боялась его. Присутствие его не было ей приятно. Его появление всегда омрачало настроение ее духа, даже самое радостное. Со своей холодной, величавой фигурой он походил на какую-то возвышенность, набрасывающую тень на самое солнце. Но ей и в голову не приходило не принимать его. Она пассивно отдавалась влиянию, вызывающему в душе ее если не отвращение, то нечто подобное страху.

Арбак решил употребить все свое искусство, чтобы овладеть этим сокровищем, которого так горячо жаждал. Победа над ее братом наполняла его радостной гордостью. С той минуты, когда Апекидес отдался сладострастному волшебству на описанном нами пиру, египтянин почувствовал, что его власть над молодым жрецом прочно обеспечена. Он знал, что нет ничего легче, чем овладеть пылким юношей, в котором впервые пробудилась чувственность.

Правда, когда Апекидес очнулся на рассвете от глубокого сна, овладевшего им после упоительного празднества, он не помнил себя от ужаса и стыда. В ушах его звучали произнесенные им клятвенные обеты целомудрия и безбрачия, а жажда святости – неужели она была утолена из такого нечистого источника? Но Арбак знал, какими средствами укрепить свою победу. Дав ему отведать прелести наслаждений, он сразу перенес молодого жреца к ухищрениям своей науки. Он открыл его изумленным глазам глубокие тайны мрачной философии Нила, показал ему искусство читать будущее по звездам, посвятил в ту странную химию, которая в те времена, когда самый разум был лишь созданием воображения, могла сойти за дивную волшебную науку. В глазах Апекидеса египтянин являлся каким-то высшим существом, одаренным сверхъестественными способностями. Молодой жрец, уже с детства горячо жаждавший познаний в области высшей, не от мира сего, был ослеплен, поражен новыми откровениями до того, что его рассудок помутился. Он всей душой предался культу, потакавшему двум главным страстям человека – наслаждению и знанию.

Ему было противно думать, чтобы такой мудрец мог заблуждаться, что существо, столь возвышенное, унизилось до обмана. Запутавшись в паутине метафизической морали, он находил оправдание в софистических рассуждениях египтянина, возводившего порок в добродетель. Самолюбие его было польщено тем, что Арбак удостоил поставить его на одну доску с собою, сделать его участником и в своих мистических занятиях, и в своих волшебных наслаждениях. Чистое, суровое учение той веры, в которую старался обратить его Олинтий, испарилось из его памяти под наплывом новых страстей. А египтянин, посвященный в догматы этой истинной веры, узнав, какое впечатление она произвела на его ученика, искусно старался уничтожить, изгладить это впечатление, обсуждая ее полусаркастическим, полусерьезным тоном.

– Эта вера, – говорил он, – не более как заимствование одной из аллегорий, придуманных нашими жрецами в древности. Заметь, – продолжал он, указывая на свиток с иероглифическими письменами, – заметь, в этих старинных фигурах заключается зачаток учения о христианской Троице. Здесь тоже три божества: Бог, Дух и Сын. Заметь, что эпитет Сына – также Спаситель, а символ его человечества – крест. Обрати внимание на мистическую историю Осириса, на то, как он умер, как лежал в гробе и как восстал из мертвых! В этих историях мы имели в виду изобразить лишь аллегорию обновления природы и вечности небес. Но аллегория была оставлена в стороне, а самые типы доставили народам материал для различных верований. Точно так же и галилейская секта бессознательно повторяет предрассудки с берегов Нила!..

Этот последний аргумент окончательно убедил жреца. Как и все люди, он чувствовал потребность во что-нибудь веровать и наконец всецело, добровольно отдался той вере, которую проповедовал Арбак, – вере, благоприятствовавшей страстям и наслаждениям и льстившей самолюбию.

Одержав эту легкую победу, египтянин мог теперь отдаться другой цели, гораздо более дорогой и милой его сердцу. Ему удалось завлечь юношу, и он считал это счастливым предзнаменованием, сулившим победу и над его сестрой.

Он виделся с Ионой на другой день после описанного нами пира. Это был тот самый день, когда ему удалось восстановить ее против своего соперника. В следующие за тем дни он тоже посещал ее и каждый раз действовал с необыкновенным искусством – отчасти, чтобы укрепить в ней дурное настроение против Главка, отчасти, чтобы подготовить ее к новым впечатлениям, как он желал внушить ей. Гордая Иона старалась скрыть свое огорчение. А в этом отношении женщина способна так лицемерить, что может обмануть самых проницательных, самых хитрых людей. Однако Арбак был слишком осторожен, чтобы касаться щекотливого