предмета, напротив, он считал политичным придавать ему как можно меньше значения. Он знал, что чересчур много говорить о проступке соперника – значит только возвышать его в глазах возлюбленной. Поэтому самое благоразумное – не выражать вслух своей ненависти и не осуждать его, а стараться унизить его, относясь к нему равнодушно, как будто и не подозревая, чтобы он мог быть любимым. Такова была и будет во все времена политика человека, изучившего женскую натуру, – этой же политики придерживался и египтянин.

Итак, он больше не обвинял Главка в дерзкой самонадеянности, и хотя упоминал его имя, но не так часто, как имя Лепида или Клавдия. Он делал вид, будто ставит их на одну доску, как людей ничтожных, низшего сорта, похожих на мотыльков, с той только разницей, что им недостает невинности и грации. Между прочим, он слегка упоминал о каком-нибудь выдуманном им кутеже приятелей, а иногда, к слову, выставлял их как людей, противоположных тем возвышенным, благородным натурам, к которым принадлежала Иона. Сбитый с толку гордостью Ионы, а быть может и своей собственной, он и не подозревал, что она уже полюбила Главка. Он только боялся, что она чувствует к нему легкое, мимолетное увлечение, которое часто ведет к любви. Втайне он скрежетал зубами от гнева и ревности, вспоминая о молодости, привлекательности и блестящих качествах своего опасного соперника.

Однажды, – это было на четвертый день после событий, закончивших первую часть этой книги, – Арбак и Иона сидели вместе.

– Зачем ты носишь покрывало дома, – сказал египтянин, – это не любезно для тех, кому ты даришь свою дружбу.

Действительно, Иона опустила вуаль на лицо, чтобы скрыть свои глаза, покрасневшие от слез.

– Но для Арбака, – отвечала она, – только душа имеет значение, не все ли ему равно, что лицо закрыто?

– Это правда, я смотрю только на душу, – отвечал египтянин, – поэтому покажи мне свое лицо, – на нем я вижу отражение твоей души!

– Ты научился говорить любезности в Помпее, – проговорила Иона с притворной веселостью.

– Неужели ты думаешь, прекрасная Иона, что только в Помпее я научился ценить тебя?

Голос египтянина задрожал.

– Есть любовь, прелестная гречанка, – продолжал он, помолчав немного, – не та любовь, что свойственна только людям молодым и легкомысленным, а иная любовь, высшая, она не глазами видит и не ушами слышит: это родство душ. О такой любви мечтал соотечественник твоих предков Платон. Его последователи старались подражать ему. Но эта любовь недоступна толпе, она есть удел одних только благородных, возвышенных натур. Она не имеет ничего общего с узами и симпатиями грубой привязанности. Морщины не смущают ее, некрасивые черты лица не препятствуют ей. Она требует молодости – это правда, но только из-за свежести ее впечатлений, она требует красоты – но красоты души, помыслов. Такова эта любовь, о Иона, – достойное тебя приношение со стороны холодного, сурового человека. Ведь ты считаешь меня холодным и суровым? Такова любовь, которую я осмеливаюсь предложить тебе, ты можешь принять ее, не краснея.

– Имя ей – дружба! – отвечала Иона. Ответ ее был прост, а между тем звучал упреком, как будто она сознавала намерение говорившего.

– Дружба! – воскликнул Арбак с горячностью. – Нет, это слово слишком часто профанируется, чтобы можно было применить его к такому святому чувству. Дружба – это узы, соединяющие глупцов и кутил. Дружба! Это связь между легкомысленными сердцами какого-нибудь Главка и какого-нибудь Клавдия! Дружба – нет, это земная привязанность, это общность пошлых привычек и низменных вкусов. Чувство, о котором я говорю, заимствовано у звезд[15], оно похоже на несказанное, мистическое волнение, овладевающее нами, когда мы созерцаем звезды. Оно жжет, но очищает – это лампа в алебастровой вазе, – пламя распространяет дивный аромат, но светит только сквозь чистейшие, тончайшие сосуды. Нет, не любовь и не дружбу чувствует Арбак к Ионе. Не давай названия этому чувству, – на земле нет для него имени, так как оно не от мира сего, – к чему же унижать его земными эпитетами, земными сравнениями?

Никогда еще Арбак не осмеливался заходить так далеко. Однако он осторожно ощупывал почву под ногами. В наше время аффектированного платонизма эти речи, может быть, звучали бы естественно в ушах красавицы, но в то время они казались странными, непонятными и не могли вызвать никакого определенного объяснения. Он знал, что после таких речей он всегда может незаметно или пойти дальше, или отступить, смотря по тому, улыбнется ли ему надежда, или он встретит отпор. Иона задрожала, сама не зная почему. Вуаль скрывала ее черты и выражение лица, которое сразу охладило бы египтянина и привело бы его в ярость, если б только он мог его видеть. В сущности никогда еще он не был так неприятен ей. Даже гармонические переливы его голоса резали ее ухо. Душа ее была все еще переполнена образом Главка, и нежные слова из уст другого только возмущали и пугали ее. Однако она не подозревала, что более пылкая страсть таится под этим платонизмом, о котором говорил Арбак. Она вообразила, что он, в самом деле, подразумевает привязанность и симпатию душ. Но ведь именно эта привязанность, эта симпатия входили в состав ее чувства к Главку. Неужели же кто-нибудь другой приблизится к святилищу ее сердца?

Желая поскорее переменить разговор, она отвечала холодным, равнодушным тоном:

– Если Арбак удостаивает кого-либо своим уважением, то весьма понятно, что его великая мудрость придает этому чувству особую окраску. Понятно также, что дружба его чище и возвышеннее, нежели у других смертных, заблуждений и недостатков которых он не разделяет. Но скажи мне, Арбак, давно ли видал ты моего брата? Вот уже несколько дней, как он не посещал меня. В последний раз, когда мы виделись, его вид и настроение смутили и встревожили меня. Боюсь, что он поторопился, выбрав такую суровую профессию, и что он раскаивается в своем непоправимом шаге.

– Успокойся, Иона, – отвечал египтянин. – Это правда, еще недавно он был смущен и грустен, его мучили сомнения и колебания, свойственные пылкому темпераменту. Но он пришел ко мне, Иона, он доверил мне свои тревоги и огорчения. Он обратился к человеку, который жалеет и любит его. Я успокоил его душу, я устранил его сомнения, я ввел его в самое святилище мудрости, и перед величием богини мятежный дух его смирился. Не бойся, он больше не будет раскаиваться: кто доверится Арбаку, тот недолго будет раскаиваться.

– Ты радуешь меня, – сказала Иона. – Милый брат! – если он доволен, то и я счастлива!

Разговор перешел на более легкие темы. Египтянин старался нравиться и даже снизошел до