Вена была объявлена новым фронтом. Мимо меня пробегали на негнущихся ногах, прижимая к усталым торсам пулеметы, ополченцы-фольскштурмовцы[46]. У кого не хватало зубов, чтобы свистеть, – за тех свистели их старые легкие. Однако более всего поражали меня фолькштурмовцы-дети, лет восьми, не старше. В своих взрослых шлемах и хлябающих ботинках они вызывали у меня в памяти забытый образ Уте, которая, выходя из ванной, крутилась перед трюмо в родительской спальне, разглядывала только-только набухавшие сиськи и ковыляла в маминых бальных туфлях. После каждого воздушного налета все большее число горожан перебирались в подвалы и катакомбы, а то и бесцельно скитались по дорогам. В безобразных разрушениях мне стала видеться красота, и я с мрачным юмором говорил себе, что подвержен влиянию Эльзы.

Как-то в ненастный день меня направили собирать утильсырье в Двадцать первый район, и, проходя мимо Флорисдорфер-Шпица, я увидел повешенных. Припомнив «пиратов Эдельвейса» из недавней газеты, я изучал физиономии предателей – участников Сопротивления, которые, согласно выставленной перед ними табличке, стали приспешниками врага и убийцами своих же соотечественников.

Они болтались на виселицах с каким-то безразличным видом; я вообразил их марионетками, которых смогу оживить, если подергаю за веревочки: каждый пойдет маршировать, размахивая руками и кивая. А если наловчиться дергать за веревочки, то марионетки разобьются на пары, чтобы раскачиваться и плясать, подпрыгивая и хлопая себя по лодыжкам. И тут в одной из марионеток я узнал свою мать, которая откалывала коленца с чужим дядькой. Это не относится к делу, но в тот тягучий миг земля заложила мне уши, дабы устранить шум и время, а заодно превратить небо в твердь, в купол, который навек отрежет бо́льшую часть того, что от меня осталось. Другой я – глухой, немой, застывший – выбрался из себя прежнего и продолжил движение вперед, ко всем остальным, сливающимся в расплывчатую кляксу, однако путь мне преградили караульные: задыхаясь, я безуспешно пытался втолковать, кто я такой и кто такая она, преодолеть злую волю, дать тумака судьбе, но, невесомый, беспомощный, был оттащен в сторону и брошен лицом в грязь, во мрак, где только что стоял праздным зевакой. Бабушка понимала, что разговоры о маме для меня слишком болезненны. Мне даже не пришлось ничего объяснять. Любые разговоры преуменьшали святость моей матери, которая любила меня при жизни и, как я чувствовал, точно так же любила и после смерти. Молчание стало для меня способом ее возвысить; слова могли только принизить ее до нашего убогого мира. Пиммихен выражала свою скорбь иначе. Она стачала все детали красного свитера, который не успела закончить мама, и носила это одеяние не снимая. Оно не доходило ей даже до пояса, а края топорщились неровной шерстяной бахромой; со временем изделие стало распускаться и незаметно ползти вверх. Лишь когда я сказал про него «твой откровенный красный бюстгальтер», бабушка поняла намек и убрала эту вещь в пропахший нафталином сундук, где хранились бесценные реликвии необъятного рукотворного мира, который зовется прошлым.

Из чердачного тайника, где прежде скрывалась Эльза, я извлек корзины писем, задвинутые туда матерью, и на руках перенес Эльзу обратно, наверх: от слабости она разучилась не то что стоять, но даже сидеть. Как мог я окружал ее заботой, но, должен признаться, это давалось мне нелегко. У меня не было привычки ходить по магазинам, готовить, убирать, а тут вдруг пришлось брать все это на себя и попутно обслуживать Эльзу и Пиммихен. Я совершал одну оплошность за другой. Добавлял в чай Пиммихен молоко, чтобы она не обжигалась, но молоко сворачивалось. Покупал вместо молока пахту. Эльза почти не прикасалась к моим бутербродам, хотя в них не было ни соли, ни мыла. Когда я вытянул из нее объяснение, оказалось, что ее желудок не принимает некоторых мясных и молочных продуктов.

Моя стряпня то и дело оборачивалась позором. Из недр своей кровати Пиммихен давала мне указания. Возьми сковороду, положи туда кусочек смальца, парочку нарезанных ломтиками картофелин, сверху залей взбитыми яйцами. Когда омлет подрумянится снизу, переверни. Откуда мне было знать, что картофель нужно сперва отварить? Как-то раз я задумал приготовить бефстроганов, чтобы напомнить ей о былых поездках в Будапешт и, не скрою, чтобы произвести впечатление на Эльзу. На все наши продуктовые карточки я накупил мяса, которого оказалось совсем немного, и решил, что растяну это блюдо на неделю – достаточно будет просто разогревать кусочки перед едой. С Пиммихен я не советовался: в конце-то концов, дело нехитрое – все нарезать да перемешать…

Я положил на сковородку мясо с луком, посолил, но чего-то все же не хватало: у мамы это блюдо всегда томилось во вкуснейшем соусе. Но сейчас мясо на глазах усыхало, лук чернел, и я плеснул туда литр воды, отчего все твердые кусочки всплыли на поверхность. Пришлось бежать к Пиммихен и запоздало просить совета; она сказала, что для загустения необходимо добавить в соус стакан муки, но от этого в нем образовались сплошные комья, а когда я попытался размять их вилкой, они просто-напросто рассыпались в порошок. Когда лишняя влага испарилась, соус действительно загустел, но мясо даже мне оказалось не по зубам. В конце концов я пропустил эти камешки через мясорубку; вкус блюда был под стать его виду.

Излишне говорить, что съестного постоянно не хватало. Мыло невероятно выросло в цене, и я таскался за ним в Нойвальдегг, где какая-то ведунья по старинке изготавливала грубые бруски в стоящей на отшибе лачуге. На такую экспедицию уходила вся вторая половина дня, а кошелек опустошался даже больше чем наполовину. На черный рынок надежды было мало: под видом хлебных талонов тебе могли всучить подделки, причем настолько халтурные, что в первой же булочной их распознавали невооруженным глазом. Мало-помалу в окрестных лесах истребляли кабанов и оленей; качество и количество мяса резко падало, а стоимость так же стремительно возрастала. Бессовестные перекупщики наживались на людском голоде, но хуже всех были мелкие лавочники, торгующие на обмен. Один алчный мясник предложил мне двести пятьдесят граммов жира за ботинки, в которых я зашел к нему в лавку!

Как-то утром, когда я на базаре встал в такую длинную очередь, какие видел только на довоенных ярмарках у аттракционов, рядом, невзирая на запрещающий знак, притормозил какой-то фермер: он высунулся из кабины грузовика и зашептал, что картошка у него дешевле той, за которой выстроилась очередь. За мной уже стоял небольшой хвост, и мне было непросто решиться на потерю места. Фермер еще больше разошелся и начал снижать цену; в конце концов я надумал хотя бы посмотреть.

Он показал мне мешок, куда помещалось больше картофеля, чем нам полагалось по норме, да и стоимость была весьма заманчивой, но, поскольку за покупками я обычно ходил пешком, такое количество оказалось и плюсом, и минусом. Читая мои мысли, фермер сказал, что сможет меня подбросить, вот только распродаст товар. Я согласился, и он сбросил мешок из кузова к моим ногам. Потом сам спрыгнул на землю и направился к кабине – у него не оказалось мелочи на сдачу; каково же было мое изумление, когда грузовик тотчас же укатил прочь. Взвалить мешок на спину я так и не сумел; на помощь пришли какие-то прохожие, сочувствуя моему бедственному положению. Этот мешок я тащил на одном плече, словно труп, и психовал, как убийца: меня в любой момент могли задержать с грузом продуктов, превышающим норму. Такой груз сам по себе выдавал преступника. Через каждую сотню метров мешок сползал на землю, после чего мне вновь приходилось дожидаться помощи; некоторые из прохожих, не желая со мной связываться, заранее переходили на другую сторону.