Но взять деньги у Ахмета и выдать их за свои он не мог.

Она все равно будет деньги предлагать, подумал он. Наверное, назанимала у всех, кто мог дать, на билет и похороны и целый год потом расплачиваться будет. Нет, нельзя ее вводить в такие расходы. Почему, в конце концов, Ахмету в этом не поучаствовать? Мало ли что несчастный случай. Раскаялся, переживаешь – это одно, но и помочь материально – нелишне.

Стас принял решение.

– Хорошо, Ахмет, – сказал он. – Давай сюда квитанции. Скажу ей, что я заплатил, так и быть. Только объясни, где все эти конторы находятся.

– Так одна контора всего. Одна, за мостом, знаешь?

– Как называется?

– Называется? – Ахмет задумался. – Сейчас, вот тут должно быть написано. – Он стал изучать квитанцию. – Так называется – «Ритуал».

– Ну вот, – усмехнулся Стас, – а еще спрашивал, что такое ритуальные конторы. Темнишь, Ахмет. Значит, договорились. Я говорю, что сам все устроил. Из комнаты выходи только в туалет. А с деньгами мы с тобой произведем расчет позже. Все.

Ахмет возмущенно замахал руками:

– Какой расчет? Ты же выручаешь меня как друг, как сосед!

– Тихо, Ахмет, тихо.

– Я бы сейчас все, что у меня есть, отдал, чтобы того, что произошло, не было. Понимаешь?

Стас старался не смотреть на него. И правильно делал. Закрыв ладонями лицо, Ахмет плакал.

До Петровки, 38, было тридцать минут быстрой ходьбы, и Стас решил пройти это расстояние пешком. Там, в кабинете, был диван, на котором он изредка ночевал, когда идти домой не имело смысла.

Жалко Ахмета. Жалко Макова. Жалко Любу. Жалко Козлова Сергея. Грязнова жалко – когда только спит этот человек… Всех жалко. А что делать?

Вспомнился приятель-однокурсник. Он на все жизненные передряги и неприятности реагировал одинаково: пожимал плечами и произносил с неподражаемой интонацией: «А что делать?»

Говорили, что роман Чернышевского он тоже называл «А что делать?».

Месяц назад Стасу Аленичеву исполнилось тридцать два года. Работа в МУРе была единственным смыслом его жизни. То, что он будет работать именно здесь, он решил в одночасье, в самый трагический день своей жизни.

До выпускного вечера в школе оставалось совсем немного. Уже были сданы экзамены, куплен специально для этого случая черный костюм, и жизнь впереди казалась если не раем, то обязательно интересной и счастливой.

Но потанцевать с одноклассниками на их последнем школьном празднике Стасу не довелось. За два дня до этого его родители были убиты.

Об этом говорила вся Москва. Тогда, в начале восьмидесятых, убийства не были делом привычным. Это сейчас никого подобным зверством особенно не удивишь. А тогда бессмысленное жестокое убийство всколыхнуло всю столицу. Особенно много о нем говорилось в литературных кругах.

Отец Стаса, Сергей Аленичев, был известным поэтом. Мать работала в самом престижном издательстве редактором и тоже была популярна в литературных кругах. Это была уважаемая интеллигентная семья. Сергей Станиславович был красив, с густой седой шевелюрой и, если бы не его стойкая любовь к жене, мог бы стать покорителем многих женских сердец. В сущности, он их и покорял, но только лишь своим творчеством. На этом свете для него существовала только одна женщина – Людмила Алексеевна. Жена. Мать его сына.

Это была идеальная пара. Достаточно было взглянуть на них, чтобы понять, что любовь на этом свете есть и, перефразируя Жванецкого, хорошо себя чувствует.

Стас был гордостью этой семьи. Неизменный отличник, не получивший за десять лет обучения в школе ни одной четверки, золотой медалист, он собирался поступать на факультет журналистики МГУ. Ему нравилось быть в гуще жизни, ему нравилось жить. Родители гордились сыном точно так же, как сын гордился ими.

А потом настал тот июнь. Незадолго до выпускного вечера у одноклассницы Стаса был день рождения, и было так весело, что он совсем забыл о времени. А когда посмотрел на часы, то обомлел: стрелки показывали половину первого ночи. Стас никогда не возвращался домой так поздно. Он вдруг заволновался и бросился к телефону.

На другом конце провода не отвечали. Это было странно. Неужели они спят? Такого быть не могло: они должны были его ждать, и вообще они не ложились раньше часа ночи.

Безотчетный страх овладел Стасом. Не говоря никому ни слова, ни с кем не прощаясь, он покинул квартиру одноклассницы и побежал домой.

Бежал, гонимый страхом: маме стало плохо с сердцем, ее забрали в больницу, папа поехал ее провожать. Или папе стало плохо, а мама поехала с ним. Так или иначе, но что-то случилось. Он бежал и молил Бога, чтобы оказалось так, что у них просто отключился телефон. Или родители вышли во двор его встречать…

То, что он увидел, не могло ему нарисовать даже самое жестокое воображение. Лучше бы он никогда не открывал эту дверь. Лучше бы он умер прямо перед ней…

Тонким ручейком кровь стекала в коридор. Он закричал во весь голос, когда увидел этот красный зловещий ручеек. В гостиной лежал отец. Ноги Стаса подгибались, когда он, стараясь не наступить на кровь, прошел в комнату. Отец лежал на полу, неловко подвернув ногу. Рубашка его была растерзана ударами ножа, грудь превратилась в кровавое месиво. Пронзительный вопль вырвался из груди юноши:

– Мама!…

Ее он нашел во второй комнате. На шее Людмилы Алексеевны была отчетливо видна ярко-красная борозда. И еще она была по пояс голой.

Стас зажмурился. Где-то далеко в сознании мелькнула мысль: это кошмарный сон, сейчас он откроет глаза и проснется. Он стоял зажмурившись и не мог открыть глаза. Так простоял, может быть, минуту, а может, и час. Стоял и дрожал всем телом. А потом решился – открыл глаза. И тогда все вокруг завертелось, закружилось в бешеном круговороте, и он рухнул на пол, потеряв сознание.

Когда прибежали соседи, услышавшие его крик, то в первую минуту они решили, что Стас тоже погиб. Но прибывшие врачи констатировали, что мальчик жив, но пребывает в глубокой коме. На нервной почве.

Без сознания Стас пробыл двое суток. Очнувшись, он вспомнил все и сразу. И застонал так громко, так отчаянно, что переполошил медсестер, тут же сбежавшихся на его крики.

Поправился он быстро. Через неделю его уже выписали, посоветовав на прощание по возможности беречь себя. Стас промолчал. Беречь себя уже было не для кого.

Он очень изменился. Стал молчалив. О боли своей не говорил никогда ни с кем. Все жило глубоко в нем. Посторонних он к своей беде не допускал.

Первое, что он сделал, – поменял квартиру на такую же, двухкомнатную, только в другом районе.

Не мог он жить в квартире родителей, где все напоминало о том времени, когда он был так безмятежно счастлив. Это было выше его сил.

Поэтому он так сразу понял состояние дочери Макова. Поэтому и уступил ей свою комнату. Он, как никто, понимал, что сейчас на душе у Любы.