Король подарил ей великолепный особняк, почти рядом с Лувром, и каждый день делал ей все новые подарки. Как и все влюбленные в мире, они, не заботясь об этикете и невзирая на опасность, гуляли по улицам столицы или по ярмарке Сен-Жермена, где Генрих покупал Габриэлле драгоценности… Любовь зла!

Но эта тяга к простым удовольствиям вовсе не исключала участия в торжествах. Габриэлла была счастлива, когда ее приняли в городской ратуше с почестями, которые она заслужила… своим бесчестьем! Во время ужина в честь гостьи, подавив свою гордость, герцогиня де Гиз унизилась до того, что подала блюдо фаворитке, которая, «беря одной рукой то, что ей понравилось, протянула другую руку для поцелуя королю».

Парижане по-прежнему не хотели мириться со всемогуществом «королевы сердца». Когда в 1597 году Генрих сделал любовницу герцогиней де Бофор, столичный люд тут же присвоил ей малоприятный титул «герцогиня Дерьмо»!

И все же сопротивление народа, равно как и двора, не смогло поколебать решимости короля сделать Габриэллу королевой Франции. Напротив, с годами этот план все сильнее увлекал его. Можно было подумать, что все препоны только разжигали его желание. Весной 1598 года он больше не мог сдерживаться, по крайней мере если судить по стихотворению, которое он направил своей возлюбленной… Написал эти стихи не он, хотя всем говорил, что они – плод его пера. В этом нет ничего удивительного: французские короли частенько просили написать якобы собственные мадригалы профессиональных поэтов. Вот письмо, которое Габриэлла получила 21 мая 1598 года:

Яснее не скажешь, и герцогиня де Бофор была очень близка к тому, чтобы взойти на трон. Впрочем, к ней все уже и так относились как к королеве, а трех ее детей почитали как принцев королевской крови. Подобно Генриху II, написавшему на воротах инициалы Дианы де Пуатье, Беарнец приказал выгравировать на одной из стен замка Фонтенбло свои инициалы, сплетенные с инициалами любовницы. Воля короля, пусть пока еще не высказанная открыто, стала известна всем, что вызвало иронические сплетни придворных. Приближался развод Генриха и Маргариты, и монарх должен был получить возможность вступить в новый брак. В то время в Европе было достаточно незамужних принцесс, начиная с Марии Медичи, племянницы герцога Флорентийского, чье преимущество состояло в том, что за ней давали огромное приданое. Генриху все это было известно, он знал также, что его долг как короля состоял в том, чтобы взять в жены одну из этих принцесс, но он любил Габриэллу, а мы уже знаем, что для него значили позывы сердца и желания. И все же у него не было недостатка в мудрых советах. В первых рядах тех, кто ставил интересы королевства превыше других соображений, был один из его главных министров барон де Росни, ставший известным потомкам под именем Сюлли. Когда в один прекрасный день разговор между королем и бароном в очередной коснулся женитьбы, Генрих в конце концов после долгих споров уступил.

«Нетрудно было угадать в этом потоке оговорок, – позже писал Сюлли, – что Его Величество уже долго об этом думал и был почти готов пойти на этот недостойный брак, на котором, видно, Она так настаивала. Удивление мое, можно себе представить, было велико, но мне пришлось тщательно его скрыть. Я сделал вид, что увидел в последних словах Генриха что-то вроде шутки, хотя это отнюдь не было шуткой, но постарался ответом моим заставить короля устыдиться этой странной мысли»[65].

Ответ министра, даже облеченный в столь обтекаемую форму, не оставляет возможности для двоякого прочтения:

«Я попросил его подумать, – сообщает Сюлли, – о том позоре, которым он покроется в глазах вселенной в результате этого преступного брака, и о тех упреках, которые он будет высказывать самому себе после того, как пройдет волнение любви и он более трезво оценит свой поступок»[66].

Несмотря на заклинания своего советника, Беарнец продолжал упорствовать. Но этот план уже вызвал скандал не только во Франции, взволновалась вся Европа. Больше всего возмутился сам Папа Римский Климент VIII. Решив во что бы то ни стало помешать заключению этого «святотатства», Его Святейшество прибегнул к самым решительным мерам: он повелел отслужить во всех приходах Рима молебны, а поскольку предосторожность никогда не бывает излишней, заперся в своей молельне «наедине с Господом» и попросил его помешать исполнению замысла короля.

Следует поверить в то, что Всевышний ни в чем не мог отказать своему наместнику на земле, поскольку, когда Климент VIII вышел из молельни, на лице его сияла довольная мина, и он с уверенностью произнес: «Господь поможет».

Но все же, вопреки надеждам понтифика, Генрих принял решение и объявил его всем 23 февраля 1599 года во время одного из праздников в Лувре. Он даже назначил дату свадьбы: на следующий день после Пасхи. Услышав это, Габриэлла даже не попыталась скрыть своей радости и гордости:

– Только Господь и смерть короля смогут помешать мне стать французской королевой! – воскликнула она.

Несчастная Габриэлла, сама того не ведая, предсказала ожидавший ее печальный конец…[67] 6 апреля герцогиня де Бофор выехала из Фонтенбло в Париж. Она должна была плыть на лодке, поскольку в очередной раз «понесла», а тряска в карете для беременных губительна. Король проводил возлюбленную до маленького порта Савиньи-ле-Тампль, где ее ждала лодка. Он расстался с Габриэллой крайне неохотно, но, поскольку шла Страстная неделя, король решил, что нехорошо в такие дни «жить в грехе». Не будем забывать, что герцогиня де Бофор была тогда всего лишь его любовницей. К трем часам пополудни Габриэлла прибыла в Париж. Во время своего пребывания в столице она остановилась у своей тетки мадам де Сурди, одной из знаменитых «Семи главных грехов». Спустя два дня, в Чистый четверг, Габриэлла отправилась на ужин к одному из своих друзей, итальянскому банкиру Себастьяну Замету. Ужин был, как и положено, очень обильным, и Габриэлла отдала ему должное, хотя ей показалось, что у съеденного ею апельсина был какой-то странный привкус. После ужина, поскольку стояла непривычная для начала апреля теплая погода, она решила прогуляться в саду. И там она вдруг почувствовала невыносимую боль в животе. Ее перенесли в дом к тетке, на следующий день ей стало хуже, и врачи очень скоро потеряли надежду на ее спасение.

Получив эту новость с гонцом, король вскочил в седло и помчался в Париж, но на почтовой станции Вильжюиф прибывший из столицы канцлер де Бельевр сказал королю, что лицо несчастной было искажено конвульсиями. Хватило ли у него мужества увидеть в таком состоянии это лицо, которое он так любил и каждую прелестную черточку которого он покрывал поцелуями?