Пушкин поддерживал свою репутацию ревнивого любовника, совсем как его двойник Алеко, но на этом сходство заканчивается. Когда возлюбленная Пушкина бросает его ради другого мужчины, что делает поэт? Конечно же, пишет стихотворение – например, знаменитое «Я вас любил…» (1829). Точка зрения брошенного или по другим причинам лишившегося возлюбленной любовника становится для Пушкина продуктивной лирической стратегией: «Разговор книгопродавца с поэтом» также преобразовывает в поэзию язвительные размышления о любви, которая плохо кончилась:

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои…

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей

[II: 178].

В отличие от поэтического «я» Пушкина, чьи эмоции находят выход в словах, Алеко не довольствуется сублимацией обиды, ярости и тоски, вызванных предательством возлюбленной, в муки творчества, хотя он и выдает поэтический экспромт на эту тему, а именно страстную речь, обращенную к отцу Земфиры, в которой в ярких деталях живописует воображаемую месть сопернику:

Я не таков. Нет, я не споря

От прав моих не откажусь!

Или хоть мщеньем наслажусь.

О нет! когда б над бездной моря

Нашел я спящего врага,

Клянусь, и тут моя нога

Не пощадила бы злодея;

Я в волны моря, не бледнея,

И беззащитного б толкнул;

Внезапный ужас пробужденья

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул.

Речь эта состоит из тринадцати строк и разделена на два четверостишия, рифмующиеся AbbA и ccDD, плюс пятистишие (с рифмой eFeFe) и, таким образом, напоминает усеченный итальянский сонет, где недостает одной строки – положенный секстет заменен пятистишием. При этом эмоциональная составляющая речи, несмотря на поэтическую форму, в которой она выражена, разоблачает Алеко как «усеченного» поэта, которому недостает поэтического духа[164]. Обманутый Алеко находит высшее наслаждение не в сладости поэтического языка, как Пушкин, но в громком гуле воображаемого падения соперника в море – за этим вскоре последует реальная смерть молодого цыгана от руки Алеко. Воображаемая месть для Алеко недостаточное утешение; в отличие от идеального поэта, который удовольствовался бы исполненными горечи подвигами на ниве поэзии, ему мало одних лишь метафор. Вместо того чтобы зафиксировать свои чувства на бумаге и превратить в эстетический объект, он воплощает их в действие, чтобы, говоря фигурально, завершить свой недописанный сонет в реальной жизни, заколов и Земфиру, и ее любовника. Это убийство, как показывает Пушкин, прискорбным образом напоминает вдохновение; это ошибочная буквализация того же самого эмоционального стимула, который заставляет поэта (человека столь же страстного, но способного управлять своими страстями) превращать предавшую его женщину в жестокую и далекую музу. Слово спасает там, где действие убивает, – вот в чем заключается урок «Цыган». Алеко отвергает метафорическую преображающую силу разрушительной поэзии (не чуждой Пушкину) в пользу реального разрушительного поведения – убийства, и это отрицание ведет его к гибели и раскрывает его изначально непоэтическую природу, как бы он ни был одарен и по характеру склонен к поэзии.

Если Пушкин – в большей степени поэт, чем Алеко, то старый цыган, отец Земфиры, поэт в меньшей степени. Присутствие в поэме этого простого, смиренного человека – еще одного двойника и контрастной фигуры по отношению к ним обоим – подчеркивает отличие Пушкина от его протагониста. Как и Алеко, старик когда-то лишился жены Мариулы – она ушла к сопернику. Однако, в отличие от Алеко, старый цыган свободно, хотя и с грустью, отпустил любимую, по мере сил утешая себя воспоминаниями и мыслью, что женская любовь безлична и переменчива, как лунный свет:

Взгляни: под отдаленным сводом

Гуляет вольная луна;

На всю природу мимоходом

Равно сиянье льет она.

Готовность старого цыгана отпустить Мариулу противопоставлена желанию Алеко полностью обладать Земфирой, что подчеркивается грамматическими формами, которые использует каждый из мужчин, выражая свои притязания на власть над возлюбленной: для Алеко Земфира даже после ее ухода по-прежнему «моя Земфира» да еще с эмоциональным восклицательным знаком («моя Земфира охладела!»), тогда как в речи старика это же притяжательное местоимение стоит в косвенном, творительном падеже при глаголе в прошедшем времени, причем определяемое им слово опущено («Наконец назвал моею…») – все эти грамматические особенности указывают, что обладание, о котором идет речь, уже давно в прошлом и потому уже никого ни к чему не обязывает.

Хотя подобное поведение, безусловно, кажется более достойным, чем действия Алеко в аналогичной ситуации, Пушкин тем не менее четко дает понять, что путь непротивления для него самого неприемлем. Ведь старика не мучают поэтические страсти, донимающие и Алеко, и Пушкина, к тому же он не поет песен и не пишет стихов. Старый цыган предпочитает рассказать Алеко историю своего несчастья не в поэтическом, а в прозаическом жанре: «Послушай: расскажу тебе / Я повесть о самом себе». Он облекает эту «повесть» в форму народного предания, которое относится к далекому прошлому: «Давно, давно, когда Дунаю / Не угрожал еще москаль…» Печаль цыгана, как и его представление о женской любви, эпична и безлична; он не предъявляет права на личную свободу или на личное счастье, таким образом, его собственная потеря не угрожает общественному порядку, как угрожает яростный открытый протест поэта против личной несправедливости. В отличие от поэта, который чувствует себя обязанным выступить против произвола «судьбы коварной и слепой» посредством слова, если не дела, старый цыган принимает свою участь, не протестуя.

Этот контраст темпераментов и мировоззрений поэта и старого цыгана не перестает занимать Пушкина, что подчеркивается еще и тем, что вскоре после написания «Цыган» Пушкин отчасти повторяет некоторые мысли старика в собственных лирических декларациях, хотя и в измененном виде. Так, речь цыгана, призванная утешить Алеко, отдаленно напоминает короткое альбомное стихотворение Пушкина «Если жизнь тебя обманет…» (1825). Старик говорит:

Кто в силах удержать любовь?

Чредою всем дается радость;

Что было, то не будет вновь…

Стихотворение же гласит:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Все мгновенно, все пройдет;

Что пройдет, то будет мило…

[II: 239].

Сходство тематики, синтаксиса и лексики в двух процитированных выше фрагментах, особенно