Не то чтобы ему не нравилось жить. Но смерть – это что-то такое пыльное, из глубины дальней полки; как ни полезешь за мыслями о ней, непременно вляпаешься пальцами в проблему поближе, требующую немедленного решения.

И денег.

Даже когда ему перевалило за тридцать и тело стало посылать недвусмысленные сигналы о состоянии Датского королевства, он всё равно продолжал думать об этом отдельно. Болезни – это болезни. Их лечат горчичниками и аспирином.

А смерть – это смерть.

Только увидев её в родителях – осознав, что смерть не точка, а череда коротких отрезков, – Даня сумел разглядеть и ответ, очевидный, но невероятный. И всё же без лекций доктора Шарпа – без его объяснений, перекроивших мозг, – он бы не решился.

Мы слишком привыкли верить тем неизбежностям, что скармливают нам в детстве.

Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество.

Смерть неизбежна.

Сейчас очередная лекция доктора Шарпа играла в наушнике, а Даня топтался в вагоне, слоняясь мимо требования не прислоняться. Удержаться на месте ему было трудно, смотреть на маму с папой – ещё труднее. Они сидели в углу вагона, по-воробьиному подобравшись, и вроде бы оба листали смарты; но переплетённые пальцы папиной правой и маминой левой руки были белее обычного, а внимательный наблюдатель заметил бы, что мама смотрит сквозь экран. Перед выездом она долго маялась, ведь на столь важное мероприятие полагалось нарядиться парадно, но в больнице украшения неуместны. В итоге костюм взяла простой и даже не стала краситься, но в волосы приколола большой розовый цветок – симпатичный, но нелепый, из тех что в любую эпоху выглядят анахронизмом.

Цветок этот лет двадцать с лишним назад смастерил ей Даня, когда ему совсем уж нечем было заняться в летнем лагере.

Папа опирался локтем на рюкзак с вещами – настоящий походный рюкзак с их геологических времён; от него до сих пор тянуло мхом и дымом. Он настоял на том, чтобы до вокзала и в переходе нести его самому, и Даня заранее морщился, представляя, как им придётся бороться на выходе: от метро до клиники идти было минут двадцать, и папе, конечно, тяжело нести груз столько времени, но он, конечно, не скажет.

Почему-то во всём происходящем это казалось Дане самым странным: что клиника, в которой продают бессмертие, расположена не в стеклянно-металлическом центре, не в циклопическом сталинском ампире и не на аккуратных подземных этажах современных московских бизнес-комплексов, а где-то на самой окраине.

Ехать было до конечной.

Всё в мире конечно. Так говорит нам религия, наука и здравый смысл. Сзади Большой взрыв, впереди – тепловая смерть Вселенной; даже если мы избежим всех прочих перипетий, рано или поздно движение молекул просто остановится, а вместе с ним остановится любая жизнь. Мы иногда вздыхаем, думая об этом, и лирически рассуждаем о неизбежности, но редко помышляем о бунте.

Звёзды ловят лишь болваны. Разумные, образованные люди знают, что звёзды – это гигантские шары раскалённого газа. Их не положишь в карман.

Зачем тянуть к ним руки.

Всё в мире бесконечно. Так говорит нам религия, наука и здравый смысл. Покуда броуновское движение не остановилось, химические элементы продолжат существовать, сталкиваться и взаимодействовать, образуя бесчисленное множество явлений. Бытие есть нескончаемый процесс, круг замыкается, а всякий труп есть торжество жизни, ибо на нём прорастает трава.

Это мы тоже знаем с детства.

Законы природы невозможно нарушить. Человек не может просто взмахнуть руками и взлететь. Но можно разглядеть за очевидными законами (например, гравитацией) законы неочевидные (подъёмную силу воздуха), приручить их, перекрутить – и сделать то, что казалось абсурдом. Нужны лишь проницательность и смелость.

Жизнь – в том числе жизнь разумная – это лишь одна из форм бытования материи. Но эта форма способна реструктурировать саму себя.

Нужны лишь проницательность и смелость.

Нас с детства учат, что смерть неизбежна. Да, мы можем иезуитстки вывернуть эту мысль: мол, после смерти наши атомы расползутся по вселенной, кусочек моей ноги станет звездой; как говорил Карл Саган, we are star stuff; но будем честны – даже те из нас, кто пускает слезу от патетизма сагановской мысли, понимают, что это лишь фигура речи, риторическое лассо, на секунду захватывающее нашу мысль и перехватывающее дыхание. Метафора. То, что чешуйка моей кожи однажды станет звездой, не имеет никакого отношения ко мне.

Буддисты пытаются решить эту проблему иначе – убеждая себя, что жизнь не имеет ценности и в целом равнозначна смерти. Да, человек способен поверить и в такое. Но в конечном итоге это тоже чепуха. Все мы рождаемся с естественной тягой к жизни. Её отсутствие – это не более чем анестетик, который мы можем с годами в себя вдолбить, чтобы не было так больно и страшно.

Неужто получается, что право христианство с его восхитительно садистским представлением о том, что бытие обречено на страдание и смерть?

Но в мире есть бессмертные существа, и речь не о выдуманных фантастами разумных кристаллах или цифровых интеллектах. Речь о мясе – и мы даже оставим сейчас в стороне всяческих гидр. Но старению не подвержены некоторые виды черепах и морских огурцов. Не умирают медузы, черви и лобстеры. Вернее, конечно, умирают – но не так, как люди: смерть не зашита в них изначально, у них нет внутреннего счётчика, после которого деление клеток останавливается. Лобстеры, к примеру, регулярно обновляют панцирь, а на новый требуются ресурсы. И поскольку рост их ничто не ограничивает, каждый следующий панцирь становится всё больше – однажды лобстер либо перестаёт его менять (и умирает от травм, когда старый изнашивается), либо перетруждается в попытке сформировать новый.

Представьте на секунду лобстеров с технологиями – способных мастерить не панцири, но доспехи. Лобстеров, которых защищают от травм роботы. Лобстеров, достаточно развивших хирургию и медицину, чтобы сдерживать свой бесконечный рост.

Эти лобстеры были бы в самом деле бессмертны. Они не умирали бы естественным путём.

Заверяя себя, что смерть неизбежна, что она зашита во всякую живую тварь, мы врём себе.

Не пора ли перестать?

Даня всё не мог перестать ходить по вагону взад-вперёд – и сам не мог понять, от страха это или от радостного возбуждения.

Впрочем, так ли велика разница.

Мысль о смерти лежала у родителей в глубине дальней полки, и хоть мама с папой теперь частенько совали туда руки, они сами никогда бы не вытащили её, не перетряхнули на свету. Не задумались о том, чтобы выбросить.

Но он не побоялся закатать рукава и перетряхнуть их шкаф, а они – и это важно – не побоялись его помощь принять.

От этой мысли становилось тепло.