Фарик отвел трактат назад, пока в фокус не вплыло заглавие: «Маленькая черная книга софизма. Гадости, которые жиды говорят про черных».

Как два чародея, сошедшиеся в магическом поединке, Спенсер и Фарик прижимали к груди свои маленькие книжки и по очереди разили друг друга древними заклинаниями.

– «Я видел лучшие белые умы моего поколения, разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнаженные, волочащие свои тела по грязным, испачканным спермой, громким, гиперсексуальным улицам черных кварталов, ищущие, как Тарзан Эдгара Райса Берроуза, болезненную дозу на рассвете». Аллен Гинсберг.

– «Если ты истинный иудей, тебя будут уважать за это, а не вопреки этому». – Шимшон Рафаэль Гирш.

– «Фи, фай, фу, фам. Я чую кровь ниггера!» Эндрю Дайс Клэй.

– «Да, я еврей, и когда предки моего достоуважаемого оппонента [Дэниела О’Коннела, британского парламентария] были дикарями на никому не известном острове, мои предки были священниками в храме Соломона». Бенджамин Дизраэли.

– Э, стоп! Эта байда насчет «Мой народ делал то-то, когда твой народ еще жил в пещерах» – наша, не смей. «Ниггер, ниггер, ниггер…» Ленни Брюс.

– «Я еврей, потому что везде, где проливаются слезы страдальца, плачет еврей». Эдмон Флег.

– «Shvartze, shvartze, shvartze…» – Джеки Мейсон.

– «Добрые дела человека – это отдельные акты в длинной драме спасения». Абрахам-Джошуа Хешель.

– «Каждую проститутку, которую мусульмане обращают по модели кальвинистской добродетели, гетто заменяет двумя. Как бы ни были мусульмане привержены уходу за гетто, они неспособны к эффективной и сущностной реформе морали». Байярд Растин.

– Фарик, Байярд Растин не был евреем, он был черным.

– И что? Он небось на них работал, когда писал это. Кроме того, тут рядом с его именем треугольник, это значит, что он был гомосексуалистом – это не лучше, чем быть евреем. Ребе Кахане![23] Ребе Кахане! Ребе Кахане!

Уинстон понял, что его план – дать Фарику замучить раввина, чтобы тот ушел, – дает обратный результат.

– Ребе! – воскликнул он, вскакивая с дивана и включая телевизор. – Фарик! Хватит с нас этих «жид», «мусульманин», «он сказал», «она сказала». Голова от вас болит.

С видом ковбоя, победившего в перестрелке на Диком Западе, Фарик убрал книжку в карман.

– Хорош, Уинстон, ты хочешь сказать, что ни разу не чувствовал еврейской ноги на своей заднице? Давай, выпусти дерьмо, брат. Облегчи душу.

Уинстон подумал.

– Не, я же так на евреях не зациклен, как ты. Чего-то не припомню вообще никаких дел с евреями.

– А потому, что Жид – это невидимая угроза. Я тебе притащу кое-что, называется «Протоколы Сионских мудрецов». Раскладывает еврейский план по полочкам.

– Я не обязан выслушивать этот бред! – завопил Спенсер, не делая, впрочем, попыток уйти.

– И в твоей жизни были евреи.

– Кто?

– Судья, который дал тебе срок за заварушку на 24-й стрит.

– Берман?

– Дошло?

– А еще один, который пытался навесить на меня нарушение УДО, когда не явился мой государственный адвокат, он кто, еврей?

– Судья Артур Кац.

– Слушай, два случая – и оба евреи. Плюх, тебе надо срочно бежать и рассказать придуркам в мусульманской штаб-квартире, что ты раскрыл новый заговор.

– А ты думаешь, я не скажу проповеднику?

– Да, давай, беги к своему главарю, – выпендрился Спенсер, заметивший, что Уинстон не совсем на стороне Фарика.

– Да он даже не мусульманин, – сказал Уинстон, показывая на фариковы костыли. – Мусульманам не нужен такой ублюдок. Зачем им калека? И в Мекке, в главном штабе мусульман, нет парковки для инвалидов.

– Пошел ты на хер, Борз!

Уинстон повернулся к Спенсеру.

– Но Плюх поднял важный вопрос. Ребе, зачем ты здесь, только честно?

Спенсер уставился со стыда в пол и признался:

– Я стал Старшим братом, чтобы написать в газету статью о жизни молодых людей в гетто. У меня нет знакомых молодых людей в гетто, и…

Его откровение было встречено всеобщим презрением. Иоланда больше не хотела обсуждать с ним свои семейные проблемы. Фарик начал бормотать о еврейском консорциуме, контролирующем мировые СМИ.

– Простите, – одновременно выпалили Уинстон и Спенсер.

– Уинстон, ты-то за что извиняешься? – взорвалась Иоланда. – Не надо извиняться, когда ты ничего плохого не сделал.

– Я знаю. Но мне как-то не по себе.

Иоланда с Фариком ждали, когда он попросит священнослужителя уйти. В конце концов, Спенсер был его гостем. Уинстон сидел на диване, сцепив руки на затылке, сжав губы и закрыв глаза. Обман Спенсера огорчил всех, и Джорди бегал кругами по комнате, как ложка-херувим, помешивающая суп из горечи, разочарования и летней жары.

На четвертом кругу он подобрал «Смотри-говори», игрушку, которая преподает малышам начальные знания по коммуникации сельскохозяйственных животных. Если потянуть за шнурок, из пластикового устройства доносится:

– Корова говорит: «Муууу!» Собачка лает: «Гав! Гав!» Овечка говорит: «Беее!»

После каждого лая или хрюка Джорди останавливался перед отцом и пытался воспроизвести характерный клич данного животного. Его кряканье и мяуканье разгрузили обстановку. На мгновение Уинстон забыл о двуличии раввина с дредами.

– Петушок говорит: «Кукареку!»

– Как говорит петушок, Джорди?

– Татаи-ту, – изобразил Джорди, дергая за шнурок.

А какой был бы эквивалент «кукареку», если бы машина пыталась озвучить человека, подумал Уинстон. В этот момент Спенсер, решив добить полученный результат, нарушил молчание:

– Видели какие-нибудь фильмы хорошие в последнее время?

У Уинстона на этот вопрос был ответ.

– Еврейчик, ты совсем не знаешь, когда стоит смолчать? – Терпение Фарика окончательно иссякло. – Или, еще лучше, уйти.

Борзый открыл очередную бутылку пива.

– Хороших фильмов не бывает. Как минимум с тех пор, как билеты подорожали до семи долларов.

– Господи, сейчас этот ниггер начнет говорить про «картины». – Фарик выговорил слово «картины» с придыханием, как произносят его синефилы с общественного ТВ. Затем вернулся к изучению поддельных банкнот с помощью лупы. Время от времени он нарезал кусочки синей и красной нити, разбрасывал их в беспорядке по банкноте и прыскал полиуретановым спреем. – «Картины».

Во время очередного забега Иоланда перехватила Джорди и принюхалась к памперсу.