– Что с бабулей?

– Ничего, приступ, наверное. Адар, этот Трокмортон, он не из какого-нибудь племени?

– Не волнуйтесь, мистер Непов, я с большой симпатией отношусь к борьбе еврейского народа по всему миру. Вы слышали, верно, о «Евреях за Иисуса», можете считать меня… – Спенсер запнулся, подбирая подходящую аналогию. – Можете считать меня заирцем за сионизм.

– Спенсер, ты черный?

– Да, сэр.

– Есть такое выражение: «Если ты не часть решения, ты часть проблемы».

– Мама?

– Замечательные новости, Адар. Не волнуйся за бабулю, она оправится. Боже ж мой, в этом году у наших статистика по возвратам просто позорная! Куда смотрите, давите его!

Бабушка оправилась, но с одним условием: Спенсер должен обратиться в иудаизм. Во время последнего семестра, перед самым выпуском, Спенсер приступил к обращению. Начал он со встреч со священнослужителем местного «Гилеля» ребе Эйзенштадтом. Каждый второй четверг они изучали хитросплетения иудейской веры, заучивали отрывки и подходящие молитвы. Как-то ребе Эйзенштадт спросил Спенсера, как тот, будучи иудеем, проведет Рождество. Спенсер ответил, что пойдет в кино, как все остальные, и ребе Эйзенштадт провозгласил, что Спенсер готов стать американским иудеем. Миква, церемониальное омовение, прошло в застойном пруду в южном кампусе колледжа. Спенсер вышел из вод мокрый до нитки, покрытый водорослями, илом и листьями с прибрежных кустов. Физически он стал гораздо грязнее, но духовно очистился.

– Поздравляю, Спенсер, – с гордостью сказал ребе Эйзенштадт. – Я забыл спросить у тебя еще об одном, но не думаю, что это станет проблемой. Ты ведь обрезан, верно?

Спенсер побледнел и покачал головой. Ему немедленно вручили визитку мистера Эпстайна, моэля для экстренных случаев.

Обрезание сопровождалось всеми мрачными ужасами криминального аборта пятидесятых годов: высланные по почте инструкции, пароли и отзывы, которыми нужно было обменяться при встрече у аптеки на углу. Спенсер и Адар сели в микроавтобус, где уже находились две иудейско-гойские пары с повязками на глазах. Во время долгой запутанной поездки в секретную операционную Спенсер старался мысленно отмечать характерные звуки с улицы. На всякий пожарный.

– Сейчас вас примет моэль. – Медсестра повела Спенсера по темному коридору с жужжащими и мигающими лампами дневного света.

– Расслабьтесь, друг мой. Я мистер Эпстайн.

От мистера Эпстайна пахло джином и лаймом. К разочарованию Спенсера, он был гладко выбрит. Воображение Спенсера рисовало ему человека с восточно-европейским акцентом и густой бородой. Голой, без всяких перчаток, мозолистой рукой моэль Эпстайн потянул за пенис Спенсера, словно звонил в церковный колокол.

– Ой!

– Очень чувствительный пенис, придется использовать анестезию. – Моэль Эпстайн отвернул крайнюю плоть Спенсера и глотнул из стакана. – Небольшие скопления смегмы. Сестра Лейси, новокаин.

Он ввел иглу в головку спенсерова члена, и последнее, что Спенсер почувствовал, – прикосновение фломастера, которым Эпстайн рисовал замысловатую линию вокруг, как он сказал, «воротника».

Перед тем как Спенсер вслепую вскарабкался в микроавтобус, чтобы ехать обратно, он почувствовал на своей голове руку Эпстайна.

– Погоди, сынок, тебе же нужно имя. Отныне ты будешь зваться еврейским именем Ицхак.

Спенсер расстроился. Он надеялся на короткое, клевое трехбуквенное имя вроде Ари, Зев, Сет. Он не видел ни одного Сета, который не был бы крут.

Следующие две недели Адар обращалась со Спенсером как с раненым ветераном войны, который наконец вернулся домой. Она готовила, пела и дразнила его, доводя до болезненных эрекций. Как-то вечером она нарисовала темные очки на белых повязках, прикрывавших головку его пениса, и игриво называла Спенсера «Ицхак, невидимый пенис». В день торжественного открытия она размотала бинты… Вместо радостного возгласа и короткой фелляции по поводу появления на свет преображенного пениса Адар зажала рот в сдавленном крике и убежала из спальни в слезах. Спенсер осмотрел свой новый член. Тот был изуродован, словно побывал в неисправной карандашной точилке. Спенсер попытался смахнуть перекрученные участки зарубцевавшейся кожи – безуспешно.

– Дорогая, не волнуйся, он просто не до конца зажил, вот и все.

Несмотря на новый уровень плотского наслаждения, которое доставил ей искореженный пенис Спенсера, в конце лета Адар ушла от него.

– Ты стал слишком уж еврей, – объяснила она, оставив его один на один с отказами из вузов.

Занятый обращением, Спенсер запустил учебу, и с такими оценками ни цвет кожи, ни способность оплачивать образование на протяжении трех лет без сторонней финансовой помощи не помогли: его не взяли ни в одну, даже самую захудалую юридическую школу. Спенсер подумывал оспорить эти решения, но понимал, что ни одна приемная комиссия в стране не согласится признать, каких выдающихся умственных усилий требует от черного мужчины нахождение в межрасовых отношениях. «Вы не понимаете, наличие белой подруги и есть внеклассная активность!»

Спенсер решил, что от перехода в иудаизм должна быть хоть какая-то польза, переехал в Нью-Йорк и записался в раввинскую программу Еврейского союза. Через четыре года он ее окончил, предпоследним на курсе, и единственным местом работы, на которое мог рассчитывать, оказалась должность «кошеризатора» бычков на бойне в городке Эймс в Айове. Отклонив вакансию, ребе Трокмортон стал пополнять свой весьма скромный капитал, читая лекции в относительно либеральных синагогах. Самый популярный его доклад назывался «Игнорируемая незаменимость еврейской поддержки афроамериканской политики и искусства: без соблюдающих шаббат не было бы ни «Вершины горы» Мартина Лютера Кинга, ни бибопа, ни хип-хопа, ни плохих постановок Шекспира». Вскоре поползли слухи о молодом хипповом раввине, «который совершенно случайно черный». Спенсер прославился как раввин-фрилансер, оратор и журналист, и ведущие иудейские и светские печатные СМИ выстраивались в очередь за его статьями, принимая его безобидность за интеллектуальность. Спенсер был единственным черным другом многих политических организаций города. И поскольку от манхэттенских активистов его отделял лишь шаг, а между ними и остальной загадочной черной Америкой лежала бездонная пропасть, функционеры различных организаций обращались к Спенсеру с просьбой порекомендовать похожих на него по убеждениям и темпераменту черных парней для высокооплачиваемых показушных должностей, на которые трудно было найти квалифицированных чернокожих специалистов.

– Ребе Трокмортон, вы не знаете каких-нибудь черных, которые смогли бы возглавить наш финансовый отдел в Милуоки? Помните, кандидат должен иметь острый ум.

Никто никогда не просил Спенсера найти квалифицированных белых, острых умом. Или даже евреев, тупых, как пробка. Но Спенсер не возражал: так или иначе, он был востребован.

Поездка Спенсера в Восточный Гарлем не была вызвана альтруизмом. Деньги, выделенные отцом, подходили к концу, и Спенсер отправился туда по работе. Он считался одним из немногих черных авторов, которые, выражаясь словами афроамериканского редактора местной газеты, «обладает даром письменной речи, которого лишены большинство из нас»: «Может описать порочную ментальность гетто в терминах, знакомых нашим читателем. Не пишет ругательствами музыкальных журналов». Спенсер был поражен элитистской болтовней редактора, но он уже просрочил платеж за квартиру, поэтому подыграл с благодарной улыбкой: