Да, я хотела, чтобы Келли стало лучше, но не из кристально чистой бескорыстности. Мама только что умерла, и хоть наши отношения были непростыми, она все еще оставалась моей мамой, и я все еще ее любила. В наших жизнях царила неразбериха, и я в каком-то смысле думала, что если Келли просто вернется к учебе, окончит ее и станет рентгенологом, как всегда хотела мама, все вернется на круги своя. Станет относительно стабильным. И пофиг, что это не в моих интересах, потому что тогда Келли будет успешной, красивой, звездой. Но стабильность приносила бы комфорт, а мы всегда тянемся к комфорту, даже если это нас глубоко ранит.

Келли был нужен фальшборт, чтобы все стало относительно стабильным, только она не смогла заставить себя войти в клинику. «Я этого хочу», – неубедительно шептала она на парковке в обоих случаях. Затем родилась Лайла и как будто сломала Келли обе ноги, а не растянула влагалище. Она хотела есть в два часа ночи и кричала так, будто ее пытали водой, а Келли просто лежала на кровати с закрытыми глазами и притворялась спящей. У нас с папой не оставалось выбора, кроме как меняться сменами, что мы и делали первые несколько месяцев. «Келли нужно отдохнуть, – сказал мне папа. – Нужно прийти в себя». Я не знала, от чего, по его мнению, ей нужно прийти в себя, но мне было ясно: от шока от своей новой жизни. Сначала мне не нравилось вставать почти каждую ночь во время сна. Но через несколько недель я с нетерпением ждала, когда мне не придется с кем-то делить Лайлу, мечтала о неспешном и непрерывном времени вместе. Эти крохотные кулачки, в гневе взлетающие к ушам, когда я засовывала ей в рот соску бутылочки – вот что мне было нужно?! Ее расслабившиеся пальчики, слипающиеся глаза, открывающиеся и смыкающиеся: открывающиеся, чтобы проверить, на месте ли я, снова смыкающиеся, когда видит, что да, – вот что мне было нужно.

Говорят, первый год крайне важен для образования связи, и мне кажется, именно поэтому мы с Лайлой так близки. Келли упустила несколько особенных моментов, и она никогда не сможет их вернуть, а все потому, что отдыхала, приходила в себя. Моя сестра всегда нуждалась в человеке, который протянет ей ее следующую жизнь, как пальто, в которое она просовывает руки. Доктор, мама, генеральный директор (в ее мыслях) – все это ей навязали, не она выбирала за себя. Главная проблема моей сестры состоит в том, что она – исполнитель без собственного видения. Полагаю, в моем случае обратная проблема.

Журналисты нового тысячелетия с некой скукой постоянно спрашивают меня, как родилась идея SPOKE. И я их понимаю. Сложно интересоваться тем, что не затрагивает нас лично. Думаю, вот что хочет спросить коллектив Bustle, но не может: почему я так забочусь о женщинах, которых никогда не видела и которые проходят через то, что я никогда не проходила? Как я могу быть такой бескорыстной? С ними что-то не так, раз они не могут быть такими бескорыстными?

Правда в том, что идея SPOKE родилась вовсе не из бескорыстия. После того как мы с папой выследили Келли до квартиры Фэда, нашей следующей остановкой стала больница. Келли была в порядке, по крайней мере, физически, но мы просто хотели удостовериться. Я сидела в зале ожидания, листала французский журнал, как вдруг дверь распахнулась и вошли две сестры, одна из них была не старше Лайлы сейчас. Они заговорили с медсестрой на ломаном французском и получили анкету для заполнения. Они подошли и сели справа от меня, та, что постарше, положила бумаги на колени. Они показывали на слова на странице и спорили на языке, который, как я теперь знаю, был не французским и не арабским. Через несколько минут старшая сестра заговорила со мной.

– Привет, – произнесла она, махнув рукой. Прозвучало как «пивет». Я подняла голову и увидела, что старшая сестра машет мне карандашом. – Можешь помочь? – запинаясь, спросила она.

Папа наклонился ко мне.

– Мне кажется, они не умеют читать.

Я изобразила в воздухе будто пишу и вопросительно склонила голову. Старшая сестра кивнула. Младшая все это время тупо смотрела на свои колени. Я передвинулась на одно сиденье.

Анкеты были написаны на арабском, французском и английском. Пятнадцать минут ушло на то, чтобы с помощью ломаного перевода и языка жестов добраться до части, где спрашивалась причина посещения.

– Моя дочь, – сказала старшая сестра, и мне потребовалась секунда, чтобы понять, что на самом деле они не сестры. – Она пошла к колодцу. Трое мужчин причинили ей боль. Мы были у доктора, чтобы она не забеременела.

– Господи боже, – пробормотал папа, сидящий в трех сиденьях от нас.

Я посмотрела на дочь, которая, стиснув зубы, все еще пялилась на колени.

– Изнасиловали? – шепотом спросила я. – Вы имеете в виду, что ее изнасиловали?

– Мы были у доктора.

– Мне так жаль. Вы уже ходили к доктору?

Женщина закивала, отчаянно и озадаченно, очевидно, понимая меня так же, как и я ее. Позже я узнала, что использование настоящего совершенного времени в английском сбивает арабов с толку. Многие с помощью этого времени описывают события, которые либо уже произошли, либо еще не произошли. В этом случае девочка уже ходила к колодцу за водой, и ее изнасиловали трое мужчин. И теперь им нужно попасть к доктору, чтобы не допустить беременности.

Келли не пришлось ждать, чтобы ее осмотрел доктор, а ее проблема заключалась лишь в дурном вкусе на мужчин. Я пошла вместе с мамой отдавать анкеты французской медсестре, объяснила ситуацию на английском, словно на английском прозвучит куда более ужасающе и вызовет принятие срочных мер. Но эта пара все еще сидела, когда мы уходили оттуда час спустя, Келли была абсолютно здорова (для теста на беременность было еще рано), и я помню, как в такси по дороге в отель думала, что мир больше заботится о таких, как Келли, нежели о таких, как та девочка.

Так что я совсем не бескорыстна. Я посвятила себя проблеме, которая продиктована корыстными целями: помогать девочкам, которые не похожи на Келли. Пришло время выйти на первый план.

* * *

Лайла разворачивается у проволочного стеллажа в самом конце склада. На ней шлем и натянутая улыбка. Она разворачивает назад и только начинает разгоняться, как Келли ее ругает.

Лайла паркуется и слезает с велосипеда под преувеличенные улюлюкания и аплодисменты, словно только что прошла квалификацию на Олимпийские игры. Она кланяется и тут же становится цвета энергетического сока Джен (из свеклы, моркови и чиа), когда весь этот сюр заканчивается.

– Мам, я даже не выжала максимум, – жалуется она, снимая шлем и передавая его Келли.

Сет просит минутку молчания.

– Пока мы все не перевозбудились, хочу вам кое-что показать.

Он садится на велосипед, убирает подножку, кладет руки на ручки и сжимает их. Велосипед резко дергается вперед.

– Воу! – кричит Сет как маленький и нажимает на ручки, отчего разгоняется еще больше. Он тормозит всего в нескольких шагах от фургона доставки и, тяжело дыша, оглядывается на нас. – Многие электровелосипеды издают прерывистый звук, когда разгоняются, – говорит Сет, возвращаясь к нам. – Но у всех них есть одна общая черта. Они не издают ни звука, когда припаркованы, включены они, – Сет щелкает выключателем, – или выключены.