– Что вы там застыли, Федя? Заблудились, что ли? Идите скорее, чай стынет!

Ни за что на свете, под угрозой жизни не смог бы я в ту минуту приблизиться к столу, сесть и как ни в чем не бывало заговорить с Петром Афанасьевичем. И уж тем более не сумел бы пить чай с пирогом.

Промычав что-то невнятное, я рванулся к выходу. Люди, кажется, оглядывались, говорили что-то мне вслед. Возмущенно клокотала стриженая официантка, Петр Афанасьевич растерянно окликал меня по имени.

Или, возможно, все это звучало лишь в моем воображении, а на самом деле за спиной был пустой зал, полный пыли, старой рухляди и гниющих отбросов.

Зал, полный жутких теней и чужих воспоминаний.

– Если в бочку с медом сунуть ложку дерьма, будет целая бочка дерьма. И не спорь!

– Я не спорю, Димон, но и ты пойми! А платить кто будет – Пушкин? Безвыходная ситуация.

– Ни хрена не безвыходная! Бабка моя рассказывала, как мать ее ночью на мороз выкинула. Засунула в сугроб. Прокормить не могла, лишний рот, ну и… А бабка выжила – там не простой сугроб оказался, а навозная куча. Тепло было. Утром мать пришла – девчонка живая. Решила, что это знак.

– К чему ты это?

– К тому. Вот там, в сугробе, была безвыходная ситуация!

– Чего у тебя все про одно – то дерьмо, то навоз.

– А потому что жизнь такая.

В тамбуре курили двое подвыпивших мужичков, и на секунду, когда я увидел их, испугался, как бы они не остановили меня, не заговорили. Общаться сейчас я ни с кем не мог. Всюду были обман, иллюзия, сплошной ужас.

Страх и отчаяние гнали меня, как охотничьи псы гонят волка. Вагон за вагоном, купе и плацкарт, без остановок… Не глядя по сторонам, я несся вперед, двери хлопали мне вслед, и хлопки казались издевательскими аплодисментами. Мне нужно было добраться до машиниста. Больше я ни о чем не думал, не позволял себе думать.

К тому моменту, как наткнулся на этих философов в вытянутых трениках, я промчался уже через восемь вагонов. В боку резко закололо, меня согнуло, как от удара, и я был вынужден остановиться, сделать передышку. Пытаясь прийти в себя, облокотился на стену. Мужики поглядели на меня слегка осоловевшими глазами и продолжили беседу.

Я не слушал, о чем они говорят. Не до того было: остановившись, я вновь принялся размышлять, и окружающая действительность обрушилась на меня, как поток горячей лавы, ошпаривая мозг. В голову, как ни гони их прочь, лезли мысли о случившемся в вагоне-ресторане. Сознание мое раздвоилось: призрачные голоса, перебивая друг друга, нашептывали каждый свое.

Один уговаривал пойти в купе и прилечь, отдохнуть до прибытия поезда – он старался убедить меня, что я болен, сошел с ума.

Второй торопил: беги дальше, выясни! Поговори с тем, у кого есть ответы. Тебя дурят, водят за нос – нужно узнать, кто за этим стоит!

Был еще и третий голос. Поначалу слабый и невнятный, он набирал силу с каждым пройденным вагоном.

«Все бесполезно, – говорил он. – Тебе некуда идти. Нет никакого машиниста, Петр Афанасьевич прав. Остановись, что толку ходить по кругу, как цирковая лошадь?»

А если это правда? Люди часто пропадают, выходят из дома и не возвращаются, и никому – ни родным, ни полиции не удается отыскать их следов. Исчезновение списывают на преступников, маньяков и бандитов. Но вдруг все иначе? Что, если они, как и я, по какой-то неведомой причине попадают в круг, оказываются запертыми там, откуда не могут вырваться?!

Кто знает, сколько их – кругов: на земле, в воздухе? Может статься, Бермудский треугольник и другие аномальные зоны – это как раз такие круги. Ты ступаешь нечаянно, застреваешь внутри, и пути обратно уже никогда не будет… Никогда!

Петр Афанасьевич, возможно, прав: надо привыкнуть к этой мысли и перестать метаться. Здесь, в поезде, всегда будут еда и вода. Тут сухо и тепло, есть крыша надо головой и даже неплохой вид из окна.

Хочешь – пиши стихи или заканчивай роман; хочешь – читай, разгадывай сканворды, играй в карты. Будет желание поговорить, пообщаться – в вагонах полно народу. Можно с девушкой познакомиться. А можно и не только познакомиться. Интересно, рождаются ли в поезде дети?..

Да, возможно? человек, с которым ты успел подружиться, через пару часов уже не вспомнит твоего имени. Ну и что? Сегодня забыли тебя, завтра забыл ты. Не так уж плохо, даже удобно: ведь вместе с хорошим забывается и плохое, это избавляет от желания мстить и вражды. Сегодня вы поссорились, а завтра можете начать сначала, не помня обид.

Каждый день начинается новая жизнь: без груза прошлого, без зыбкой неуверенности будущего. «Вечно молодой, вечно пьяный», – как в песне поется. Не пьяный, конечно, но мне всегда будет двадцать.

Не думать о хлебе насущном, ничего не бояться, делать что вздумается и не нести ответственности за поступки – может, это рай?..

О господи, такое и в кошмарном сне не приснится!

Скрючившись, я хватал ртом воздух. Все три голоса слились в один, в ушах стоял звон, казалось, вагоны не стучали, а исходили криком. Не в силах больше терпеть, я стиснул зубы и застонал.

– Парень, тебе плохо, что ли? – спросил один из мужчин.

От него пахло пивом, рыбой и луком. Наверное, ел селедку и запивал какой-нибудь «Балтикой». Внезапно я ощутил дикий порыв схватить его за плечи и трясти до тех пор, пока голова не отвалится и не покатится по полу. Если бы таким способом можно было добиться правды, я бы это сделал.

Но он не знал ответов – да и вопросов себе не задавал.

– Все нормально, – выдавил я.

Помутнение прошло, и теперь мне хотелось, чтобы он поскорее убрался допивать свое пиво, и дружка своего прихватил.

– Ну, смотри. Нормально так нормально.

Мужчина похлопал меня по плечу и пошел в свой вагон. Его приятель, тот, что рассуждал про бочку с медом, тоже ушел прочь.

Снова я остался в одиночестве. Боль в боку постепенно отпускала. Что это был за спазм? Впрочем, какая разница? Главное, что боль прошла, и теперь я могу идти дальше.

Сколько еще осталось пройти? Мне никак не удавалось сообразить, далеко ли я от первого вагона. Хорошо хоть, что легко установить, вперед иду или назад: двигался я в ту же сторону, куда едет поезд, а значит, направление верное.

В поезде вроде бы вагонов двадцать. Бо́льшую часть я, судя по всему, прошел. Еще немного – и буду на месте.

«А если нет?! Что, если…» – снова вступил третий голос, но я приказал ему заткнуться. Нужно идти дальше, и скоро я смогу убедиться, что все в порядке.

Девятый вагон – в смысле, девятый по счету из тех, что я прошел, выскочив из ресторана.

Слышал где-то, что у японцев самой тяжкой пыткой считается пытка надеждой. Вот я бегу, верю в чудо, в то, что добрый машинист объяснит мне, что к чему, и подтвердит: через два часа поезд придет в Улан-Удэ. Я выйду на перрон, меня встретит отец, которого я не знал и не помнил, но которого сейчас хотел видеть больше всего на свете, и все пойдет-покатится своим чередом. Все будет как раньше, разве что в поезд я больше ни за что никогда не сяду. А так – снова начнется обычная жизнь, скучная и прозаическая, но такая желанная и недосягаемая.