Что можно было ответить на это? Начать оправдываться? Сказать, что мысли и идеи у меня вполне зрелые? Привести в пример других писателей? Говорить о том, что Лермонтов, Есенин или, скажем, «татарский Пушкин» – Тукай умерли, будучи не намного старше меня, успев написать за свою короткую жизнь столько гениальных вещей?

К черту все! Мне вдруг стало скучно и досадно. Я не злился на Петра Афанасьевича. Нет, злился, но не за то, что он сказал сейчас, а за то, как повел себя полчаса назад, когда демонстрировал интерес ко мне и моим занятиям литературой. К чему был этот цирк?

– Возможно, вы в чем-то и правы, – обронил я, отпив из чашки. Чай был ароматный. Ни сахара, ни лимона я в него не добавлял. – Но про самонадеянного – это вы зря. Иллюзии о собственной гениальности мне чужды. Никогда этим не страдал. Но считаю, что человек имеет право делать то, к чему стремится его душа. Если мне нравится сочинять, то кому и что я должен? Вам, может быть? Почему бы мне не писать? Почему не работать над собой, не стараться улучшить стиль и почерк? Если бы я сказал, что выжигаю, выпиливаю лобзиком, пишу музыку, вы не стали бы высокомерно утверждать, что я чересчур молод для всего этого, что замахнулся на то, что мне не по зубам!

Я чувствовал, что горячусь, и все это неуместно и неумно, но не мог заставить себя замолчать. Наверное, произнося эти слова, я спорил не только со случайным попутчиком, которого вижу в первый и последний раз, но и с собственной матерью, которая думала в точности так же, как Петр Афанасьевич.

– Роман – это забег на длинную дистанцию. Он хорош тем, что к нему можно возвращаться! И потом, нужно писать о том, что знаешь. Даже если при этом выдумываешь и фантазируешь. Почему же у меня в мои двадцать не может быть того, о чем я хорошо знаю, что понимаю? Почему вы полагаете, что этот мой опыт – опыт молодости, живой молодости, а не воспоминаний о ней! – не будет интересен? А даже если и так, если я и брошу свой роман, решу, что он глупый и никчемный! Разве то, что я писал его, работал над ним, – разве это не нужно, не ценно и вовсе ничем мне не пригодится? Почему же не надо писать, если я верю, что именно этим хочу в жизни заниматься?

Я, пожалуй, мог бы распространяться на эту тему и дальше, но Петр Афанасьевич перебил меня. Фраза его прозвучала как удар. Шарахнула под дых и лишила воздуха.

– Потому что это желание завело вас сюда.

Сказал – и замолчал, глядя на меня. Я не выдержал, отвел глаза, посмотрел на стол. На скатерти была крошечная дырочка.

– И что? Это просто поезд.

– Он никуда вас не привезет.

В голосе не было никаких эмоций. Ни боли, ни злорадства, ни страха. Так мог бы говорить автоответчик – констатируя факт, ничего более.

– Так не бывает, – упрямо сказал я, решившись снова взглянуть на Петра Афанасьевича.

Он казался старше, чем пять минут назад. Глаза провалились, морщин прибавилось, щеки обвисли, как у бульдога. Разумеется, это только казалось: просто солнце теперь прицельно било прямо в окно, высвечивая недостатки.

– Вы понятия не имеете, что бывает, а что нет, – усмехнулся Петр Афанасьевич и тяжело, как слон в зоопарке, качнул головой. – Если не видите, что происходит в поезде, если не замечаете ничего, так вы просто слепой или глупец.

В горле у меня запершило, я закашлялся и схватился за горло.

– Но вы же сами сказали, что все нормально! Я спрашивал вас! Почему тогда вы врали?

Мне бы радоваться, что я не сумасшедший, что мне не мерещилось, только радости никакой не было.

Петр Афанасьевич причмокнул губами и наклонился ко мне через стол, словно собираясь поделиться секретом.

– Этот поезд – странная штука. Вы еще убедитесь. Он проезжает такие места… – Он снова мотнул головой. – За окном в одно и то же время может быть лето и зима, весна и осень. Вы увидите цветущий луг, а через десять минут – листопад. Белый день в следующий миг оборачивается предзакатными сумерками. Ночь вдруг превращается в утро, вечер – в полдень. А пассажиры! Они живы и мертвы одновременно. Им пять и пятьдесят в одно и то же мгновение. Люди в здешних вагонах проживают свои жизни по многу раз, просыпаясь сегодня младенцами, а завтра – глубокими старцами. Однажды я вышел из своего купе и встретил занятного молодого парнишку примерно вашего возраста. Мы поговорили о чем-то, потом он остался в коридоре, а я пошел в соседний вагон – и увидел его там. Только он был уже почти старик…

– Это невозможно! – громко сказал я. – Вам показалось!

Петр Афанасьевич продолжал говорить, не слушая меня и перейдя на «ты»:

– Ты попал в круг, мальчик. Теперь ты заперт. Никому не под силу вырваться из круга. А знаешь, почему? Потому что у кольца нет конца. У круга нет начала. Он нигде не начинается и нигде не может закончиться. Поезд будет курсировать по кругу вечно, и мы вместе с ним, как блохи на собачьем хвосте!

– Прекратите нести чушь! – выкрикнул я и ударил ладонью по столу. Посуда протестующе звякнула. Из двери кухни высунулась стриженая голова официантки.

– Зачем вы это делаете?

– Делаю что? Говорю тебе правду? Так ведь ты вроде писателем себя мнишь! Правда и честность – это твой хлеб. Даже выдумка должна быть правдивой или хотя бы казаться таковой, чтобы читатели верили. Будь как Ремарк – знаешь такого? Не гладь по шерстке, не закрывай глаза на беду.

– Хватит читать мне лекции! Что вы вообще…

– Ты хороший мальчик. Открытый, чистый, – гораздо тише произнес Петр Афанасьевич и улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбался вначале. – Ты нравишься мне. Прости, что напугал. Хорошо?

Я молчал, потому что понятия не имел, что ответить.

– Ешь, пей, с девушками знакомься, пиши свой роман – и постарайся, чтобы он был хорош. Времени на это будет достаточно. Во всем есть плюсы. Пусть этот поезд никогда не остановится и не доставит тебя к отцу… Да и вообще никуда не доставит, но зато тебе больше не нужно принимать решений. А значит, ты не наделаешь ошибок и не будешь платить за них. Приходи сюда обедать, будем разговаривать о книгах. Может, почитаешь мне что-то – я с удовольствием послушаю. Возможно, мы не всегда будем узнавать друг друга, и поэтому станем говорить об одном и том же, но и это неплохо. Я с радостью буду знакомиться с тобой еще и еще…

– Нет, что это… Что вы говорите?! – Я прижал ладони к ушам, не желая слушать.

Он улыбался улыбкой, в которой были жалость и мудрость, а еще – смирение, и от этого коктейля мурашки бежали по коже. Неожиданно меня осенило, и я торжествующе завопил:

– Машинист!

– Что – машинист? – спросил Петр Афанасьевич.

– Нужно добраться до него! Пускай остановит поезд!

Мой собеседник тихо рассмеялся, но быстро стал серьезным и произнес, тщательно проговаривая каждое слово:

– Запомни, Федор. В поезде нет машиниста. Есть только Проводник. – Петр Афанасьевич произнес это слово, как имя собственное, с большой буквы. – Проводник следит за порядком. Только он знает, когда наступает время для каждого из нас. Лучше бы тебе не сердить его. Понимаешь меня?