рыло Тирликаса. В это олицетворение всей человеческой мерзости.

Это ж надо так — удар — благородство изображать! Это ж надо так в доверие втереться, урод! На тебе. Вот, вот. И еще получи! Старший брат, мать его!

Выходит. Удар. Нет выхода. Еще удар.

Ни в этом мире, нигде.

Лоукик.

Где-то я читал, что миром правит дьявол, а добро — в глухой оппозиции.

Удар с локтем и — «двойка».

Размечтался, Нерушимый. Удар, удар, удар! Губу раскатал на честный футбол. Как, б…ь, воробей в марте — солнышко пригрело, расчирикался, а тут тебе — на-на! — минус двадцать!

Везде одно и то же: наверху плавает — удар — только дерьмо. Чтобы попасть туда, надо стать им? Лоукик. Убей дерьмо, чтобы стать дерьмом, так?

Кто-то пытался мне помешать и был сметен. Я в исступлении месил грушу, пока были силы. А потом вдруг словно злость внутри меня выключили, и я смог мыслить здраво.

…ты творишь! Тормози! — орал сзади Погосян.

Вокруг валялись ошметки распотрошенной груши. Кожу с костяшек я содрал, локти стесал, и по рукам бежала кровь. Во время избиения груши я вытирал пот и размазал кровь по лицу — это я увидел в зеркале во всю стену, когда обернулся, что меня окончательно отрезвило.

Пожилой тренер матерно сказал, что я сошел с ума и теперь должен ему новую грушу и замок в дверь. Микроб и Погосян успокаивали его и говорили, что купим две, но не надо разбирательства, потому что это знаете кто? Это Саня Нерушимый, восходящая звезда «Титана».

Стоящий возле самого входа Клыков испуганно перебирал ногами, словно собирался спасаться бегством от этого окровавленного монстра.

Я оглянулся на растерзанную грушу. Эк меня накрыло!

Тренер не верил своим глазам, поглаживал пробитую кожу груши.

— Как ты это сделал? Ножом? Но зачем? Хм-м, да нет, на нож не похоже.

— Извините, психанул, — просипел я. — Мы купим новую.

— Две, — поддакнул Микроб, с опаской подошел. — Руки покажи.

Я показал. Он скривился, отвернулся и зашипел, словно это ему было больно, тогда как я под адреналином боли не чувствовал.

— Срочно в санчасть! — скомандовал Погосян, еще раз извинился перед тренером.

Врача в команду так и не нашли, в спорткомплекс тоже никто не хотел идти на мизерную зарплату, три раза в неделю являлся заводской врач, но толку от него было мало, и эти обязанности взвалила на себя Рина.

Увидев мои стесанные руки, она не охнула, не запричитала, а нахмурилась.

— Надеюсь, это ты не об кого-то. — Она осмотрела повреждения и шагнула к шкафу, принялась собирать все необходимое в лоток. — Потому что этому кому-то… короче, хана. А мне бы очень не хотелось, чтобы ты сел.

Со мной вместе зашел Погосян — по понятной причине, очень ему хотелось Рину увидеть. Микроб и Клык ждали в коридоре.

— Об грушу, — честно ответил я.

Нужно отдать ей должное, расспрашивать она не стала, кивнула на стул, постелила на стол клеенку. Я сел, она принялась обрабатывать раны, качая головой.

— Вот ты псих. Мог же суставы повредить. — Вспенился раствор, слегка защипало, но это была не перекись, что-то другое. — Как ты теперь мяч ловить будешь?

— Как-нибудь, на мне все быстро зарастает… Или никак.

Она принялась бинтовать мои руки, и Погосян брякнул:

— Знаешь, чего он психанул? Нам предложили…

Я глянул на него так, что он все понял и замолчал. Вот же Мика, не речевой аппарат у него, а молотильная машина.

Забинтованная правая рука у меня стала, как у мумии, пальцы почти не гнулись. Я смотрел, как Рина бинтует левую и все больше возвращался в реальность из мира гнева. Пусто, гулко, грязно. Я — та самая выпотрошенная боксерская груша.

— Мяч ладно, — продолжил молотить языком Погосян. — Но девушку свою ты как ласкать будешь?

По лицу Рины пробежала тень, и она произнесла тоном злого школьного учителя:

— Микаэль, выйди, а? Посторонние в процедурном кабинете запрещены.

Она заработала быстрее, о чем-то задумавшись, и больше не проронила не слова. Лишь когда закончила, сказала:

— Завтра и каждый день — с утра на перевязку. В воротах стоять запрещаю как минимум три дня.

То есть вместо меня пойдет Васенцов. Ну и ладно.

Визитная карточка Сеченова, которую я переложил в карман куртки, казалось, звала меня. Но она осталась в раздевалке. Или ну его нахрен, этот футбол? Стоит ли дальше из штанов выпрыгивать, когда на чемпионат поедут не лучшие, лучшие просто сгинут в безвестности, не в силах пробиться, а свои? И, как всегда, продуют с разгромным счетом.

Клыков принес мне куртку, и мы засели в том самом спортбаре, где слушали обращение новоизбранного президента футбольного клуба, Олега Романцева. С утра тут было безлюдно. На экране плазмы китаяночки в черных купальниках показывали чудеса синхронного плавания.

— Димидко пишет, чтобы возвращались, — сказал Микроб, вертя в руках телефон.

— Угу, — прогудел Погосян, — он всем одно и то же пишет, что мы устроили детский сад, и «Титан» вполне может отказаться лечь под «Старт».

Я вертел в руке визитку Сеченова и сосредоточенно думал. Допустим, мы откажемся прогибаться — что дальше? Нечестное судейство, всякие подставы — и никому ничего не докажешь.

— Какая сука оказался этот твой Витаутович, — изрек Микроб. — А так дышал, так дышал.

— Да блин, сам в шоке, — ответил я.

— Позвонишь этому? — спросил Клыков и взглядом указал на визитку.

Я пожал плечами.

— Не хочу. Я ж не ради бабла играю — за идею, так сказать. И мне наша команда нравится. Не представляю, как бегают из команды в команду.

У меня, то есть у Звягинцева, всегда была прожорливая совесть. А после перерождения я окончательно укрепился в вере, что деньги с собой в могилу не унесешь, и на некоторые вещи взгляд поменялся. Меня вернули для того, чтобы я делал, что хотел. А хочу я, получается, правильных и нужных вещей. Когда на своей шкуре испытываешь конечность жизни, на многие вещи начинаешь смотреть по-другому, учишься ценить настоящее.

Эта команда — моя. Каждый вложил в нее немного себя, я — тоже. Уйду-то я в чужое, где нужно принимать чужие правила, растворяться и подстраиваться. Да, глупость, да, блажь. Все меняют команды, но я перестану быть собой, если сделаю это.

Погосян задумался и выдал:

— Это как с бабами. Главное — не привязываться. Привязался — пропал. Но ведь если чисто за бабло, кхм, без любви, то от души играть не получится и оргазм не тот.

— Ого, — вскинул брови Микроб. — Мика никак влюбился!

Погосян шумно и протяжно вздохнул