У печки на приступочке примостился давешний подросток. Видно, от тепла его разморило, он клевал носом и время от времени встряхивал головой, отгоняя сон. Старик сидел на лавке, прямо под темными ликами святых в почерневших серебряных окладах. Перед ним лежала старая книга в кожаном переплете с массивными застежками. Лицо его было сосредоточенно, словно там он искал что-то важное, пальцы медленно переворачивали страницы, а губы шевелились, словно каждое слово он поговаривал шепотом.

Павел завозился на своем неудобном ложе, хотел было повернуться поудобнее – и тут же заорал от боли. В грудь, там где сходятся ребра, словно вонзился раскаленный железный штырь, пронзил до самого сердца…

На него никто не обратил ни малейшего внимания, словно его здесь вовсе не было. Павел пытался сдержать свой крик, но получалось плохо – он словно шел из глубины его тела сам, помимо воли. Было ужасно унизительно орать и корчиться на лавке в закопченной избе и ждать, ждать неизвестно чего…

Наконец старик закрыл свою книгу, обернул ее чистой тряпицей и спрятал в маленький сундучок, что стоял тут же, под лавкой.

– Прошка! – послышался властный голос.

Мальчик с готовностью вскочил на ноги, как будто только этого и ждал.

– Непитой воды принеси, да не забудь попросить, как я сказывал.

Паренек выскочил из избы – только дверь хлопнула. Старик медленно поднялся, – видно было, что каждое движение дается ему с немалым трудом! – расстелил на столе вышитое полотенце из сурового холста, расставил глиняные плошки, наполненные чем-то вроде сушеной травы, растертой в пыль. Посреди стола он поставил зажженную свечу и долго что-то шептал, глядя на ее пламя.

Павел наблюдал за его странными манипуляциями почти с ненавистью. Боль немного отпустила, и теперь он лежал совершенно обессиленный, опустошенный, беспомощный… Хотелось крикнуть: «Что ж ты делаешь, старый пень! Я ранен, может быть, даже умираю! Надо немедленно звонить в «скорую», в службу спасения, а не заниматься шарлатанством. Каждая минута дорога, может быть, еще не поздно…»

Старик наконец обернулся к нему.

– Звать тебя как? – строго спросил он.

– Павлом… – выдохнул он и с ужасом почувствовал, что на губах пузырится что-то теплое и соленое. «Открытый пневмоторакс!» – промелькнуло в голове. Все-таки бывший доктор никогда не бывает бывшим окончательно…

Плохо дело. Если сломанные ребра проткнули легкое, тут и до летального исхода недалеко! Во всяком случае, надо в больницу, и немедленно. А ведь в этой тьмутаракани, наверное, даже телефона нет, сообразил он. И электричества – тоже, лампочек нигде не видно. Подумать только, живут как в каменном веке… Он хотел было сказать, что мобильный в кармане куртки, чтобы немедленно звонили в «скорую», но тут он вспомнил, что в этом проклятом месте даже сотовая связь не работает! Изо рта вырывался только невнятный хриплый стон. Неужели все, конец?

Старик подошел совсем близко, положил руку ему на лоб, и Павел почувствовал странную силу, исходящую из этой заскорузлой ладони, похожей на древесный корень. Он было дернулся, пытаясь высвободиться, но рука старика намертво придавила голову к подушке.

– Стану, благословясь, пойду, перекрестясь, во чисто поле, во зеленое поморье, – медленно, нараспев заговорил он.

Хрипловатый, надтреснутый старческий голос креп, звенел металлом, и казалось, что все в мире сейчас подвластно ему, и по его слову движутся луна и звезды, падает снег и текут реки подо льдом…

И в его власти – вернуть ему жизнь или отнять ее.

– Погляжу на восточную сторону, с правой, с восточной стороны летят три врана, три брательника, несут трои золоты ключи, трои золоты замки. Запирали они, замыкали они и воды, и реки, и синие моря, ключи и родники. Запирали они раны кровавые, боль горючую. На море, на окияне, на острове на Буяне, на полой поляне, под дубом мокрецким сидит девица красная, перепрядает шелчок на кривое веретенце. Веретенце, перевернись, ниточка, перервись, ты, кровушка, уймись! Как из неба синего дождь не каплет, так из груди белой у раба Божьего Павла кровь не каплет. Запираю приговор тридевью тремя замками, тридевью тремя ключами, слово мое крепко, как бел-горюч камень Алатырь, бросаю ключ в небо, замок в море. Аминь.

Огненный шар словно взорвался перед глазами и разлетелся, разбрасывая во все стороны фейерверк разноцветных искр. Наступила темнота, но, уже теряя сознание, Павел почувствовал, как уходит боль и тело становится легким, невесомым…

Он летел в кромешной темноте, и она, плотная, осязаемая, окружала его со всех сторон. Тела своего он не чувствовал, словно превратился в часть этого огромного, всеобъемлющего вакуума, предвечной бездны, из которой все вышло и куда в конце концов вернется. Удивительно, но это было вовсе не страшно, а, напротив, очень легко и даже радостно. Павел еще мог осознавать себя, но некая часть его существа (и очень большая часть!) как будто тянула его туда, чтобы раствориться в темноте окончательно, остаться там навсегда…

Когда Павел снова открыл глаза, он по-прежнему лежал на жесткой лавке в закопченной избе. Так же ярким веселым пламенем горела лучина, вставленная в кованый железный светец (Павел даже сам удивился, из каких глубин памяти выплыло название этой штуки!), белобрысый мальчишка спал на лавке, положив ладошку под щеку и смешно чмокая губами во сне, а старик все еще сидел за столом и читал свою книгу.

Павел осторожно попробовал пошевелиться. Боль исчезла, ушла бесследно, но он чувствовал себя настолько слабым, что даже веки поднять было тяжело. Во рту пересохло, ужасно хотелось пить…

Увидев, что он очнулся, старик закрыл свою книгу, подошел к нему и поднес к его пересохшим, в кровь искусанным губам деревянный ковш, наполненный почти до краев какой-то густой, остро пахнущей жидкостью.

– Пей! – приказал он.

Павел скривился от отвращения, но отказаться не посмел. Он покорно глотал горькое пойло, в котором плавали волокна какой-то травы, и чувствовал, как возвращаются силы, как проясняется в голове, словно каждая клеточка в его теле становится на свое, только ей предназначенное место и поет от радости.

Когда деревянная посудина опустела, он чувствовал себя так, будто заново родился. Павел сел на лавке, снова и снова ощупывая свое тело, как будто хотел убедиться – жив! Да, жив! И ничего не болит, наоборот, так хорошо ему давно не было!

– Спасибо тебе, дед! – с чувством сказал он. – Ты меня, можно сказать, спас. Эта ваша народная медицина – просто чудо какое-то!

Старик не удостоил его ответом. Он долго смотрел на него, как будто изучая, потом спросил:

– Кто ж ты такой будешь, мил-человек?

Вот тебе и раз! Не ожидал он в такой обстановке услышать этот философский вопрос. Павел не сразу нашелся что сказать. Почему-то в голове вертелась всякая чушь, вроде привязавшейся строчки из популярной песенки «Я маленькая лошадка, и мне живется несладко…». Глупость, конечно, но по сути – пожалуй, верно.