Кафедры гуманитарных наук в Джонсе Хопкинсе приютили ученых-беженцев – тех, кто покинул Европу, спасаясь от близкой или уже начавшейся войны. Университет радушно принял Натана Эдельмана из Франции, Людвига Эдельштайна из Германии и видного литературного критика Лео Шпитцера из Австрии.

Казалось, это просто рай небесный. Только посмотрите, какое впечатление произвели университет и город в 1958 году на коллегу Жирара, шотландца Лайонела Госсмана:

Госсман сказал мне, что для него Джонс Хопкинс означал «побег из серой атмосферы войны и первых послевоенных лет»; для Жирара таким же спасательным кругом стал Индианский университет. «Вот почему, наверное, он вызвал во мне столь живую реакцию: он воодушевлял и был ответом на мои чаяния. О тех годах в Джонсе Хопкинсе я вспоминаю до сих пор, – сказал он. – Этот университет охотно шел на риск. Он отличался колоссальной открытостью. То, какой упор там делали на всем интеллектуальном, просто ошеломляло».

За то, чтобы Джонс Хопкинс не вытеснили из категории лучших университетов, пришлось вести трудную борьбу. Кафедра романских языков была настолько крохотной, что за пять лет, разделявшие защиту Джона Фреччеро в 1958-м и защиту Мэрилин Ялом в 1963-м, докторских защит там не было. На кафедре работали пять преподавателей, а на аналогичной кафедре в Йеле – тридцать пять.

«По-моему, такой одержимости учебой, как у нас, я не видела ни в Уэллсли, ни в Колумбийском университете, ни в Сорбонне», – рассказывала Ялом; она пришла туда учиться в 1957-м и первой стала писать диссертацию под руководством Рене (Эрик Ганс, впоследствии много писавший об исследованиях Жирара, появился спустя несколько лет, в 1961-м). «Мы были как истовые верующие. Жизнь в Джонсе Хопкинсе была жизнью во имя науки», – сказала она мне. Нельзя было просто взять да «пойти на новую картину с Дорис Дэй – если уж отрывать время от учебы, то разве что ради глубокого кино, уровня Ингмара Бергмана», – пояснила Ялом: смотреть чуть менее серьезные фильмы – уже разгильдяйство. Ялом сказала это в шутку, но в ее шутке была доля правды. Хотя между студентами и преподавателями, как и полагалось в ту эпоху, зияла пропасть, Ялом вспоминает о сердечности и esprit de corps121: преподаватели регулярно приглашали студентов в гости. Дружба с Жираром продолжилась в Стэнфорде, где Ялом и ее коллеги заложили основы феминистских исследований. Жирар неотрывно связан с ее жизненным опытом и воспоминаниями – и как личность, и как друг. «В Рене есть глубина – глубокая преданность, глубокая способность любить, гармонирующая с цельностью его натуры, – вспоминала она. – Я знала его, когда он еще не был звездой первой величины. Я чувствовала – и все мы чувствовали, – что в его голове работает особенный ум и находиться в его обществе – большая честь». В наше время Мэрилин Ялом обрела популярность и признание как автор книг, но в то время выбивалась из сил, совмещая учебу в аспирантуре с обязанностями молодой многодетной матери и обитая в жилье, которое выделяли начинающим психиатрам на время резидентуры в больнице Джонса Хопкинса. (Ее муж Ирвин Ялом впоследствии стал одним из ведущих психотерапевтов США, а его книги удостоились высочайших оценок, причем он и Мэрилин работали по отдельности). В те времена Ялом жаждала советов и внимания научного руководителя, но ее чаяния не всегда сбывались. «Он был такой серьезный, у него в голове, наверно, роилась масса мыслей. Выглядел очень внушительно, – сказала она. – Вовсе не случайно, что у него такая огромная, львиная голова. Это символично: в голове идет кипучая работа».

Однажды Жирар сказал Ялом, что преподавание его обескураживает, поскольку ученики, дискутируя с ним, «не отбивают мяч». По ее предположению, студенты побаивались его, хотя он никогда не обходился с ними сурово. Держался он, по ее словам, «учтиво» и «по-джентльменски», хотя и не принимал большого участия в ее научной работе. Возможно, оттого, что сам он проделал в системе учебных заведений столь нестандартный путь, ему было попросту невдомек, что другие были бы рады всесторонней помощи; а может, как кое-кто полагал, он никогда не принимал академические ритуалы всерьез. «Он прелестно, но непоколебимо ироничен, – сказал Джон Фреччеро. – Никого не принимает всерьез. Есть ли хоть кто-то, кого он принимал бы всерьез?»

Исходивший от него жар студенты чувствовали даже на солидном расстоянии. Один профессор поведал о показательном случае: Жирар спускается по лестнице, навстречу ему поднимаются аспирант с аспиранткой. Жирар по рассеянности забывает имя своего аспиранта, но все равно вежливо замирает на миг, чтобы образцово дружелюбным тоном спросить: «Comment va la thèse?»122 Аспирант мямлит что-то в ответ, но, поднявшись повыше, шепчет аспирантке: «Жирар на меня давит». «Давит» – притом что Жирар даже не смог припомнить его имя!

Эту историю поведал Ричард Макси; на момент приезда Жирара в Балтимор он только что защитился, а на следующий год начал преподавать в Хопкинсе. Позднее он прослыл там легендарным эрудитом и библиофилом. (Он владеет одной из крупнейших в штате Мэриленд частных библиотек – более семидесяти тысяч книг и рукописей, среди которых много подлинных редкостей).Фигурирующая в этой истории аспирантка – его жена Кэтрин. Впоследствии супруги Макси близко подружатся с Жирарами. «Рене наводил на людей страх. Мне это кажется странным, – вспоминал Макси. – По-моему, им казалось, что он захватит власть». Это предчувствие было не вполне беспочвенным. «Кафедра была рассадником перемен, приезжали гости, они действительно слегка нарушали спокойствие. А многие из них приезжали благодаря Рене».