Когда относительно недавно, в 2007 году, Жирара спросили, можно ли считать спонтанные линчевания на Юге образчиками архаического жертвоприношения, он дал пространный ответ, вновь сославшись на Фолкнера: «Разумеется, да. Чтобы докопаться до правды об этом, нужно обратиться к Фолкнеру – к прозаику. Многие полагают, что Юг – воплощение христианства. Я бы сказал, что на уровне духа Юг – пожалуй, наименее христианская часть США, хотя на уровне ритуала – наиболее христианская… есть много способов предать религию. В случае Юга это совершенно очевидно, потому что там налицо настоящее возвращение к самым архаическим формам религии. Эти линчевания следует полагать своего рода архаическим религиозным актом»113.

Возможно, то же самое инстинктивно почувствовала Фланнери О’Коннор, когда написала: «Думаю, можно смело сказать: Юг едва ли ставит Христа во главу угла, но определенно не может выкинуть его из головы»114. Она родилась и выросла в Джорджии, впитав местные обычаи с молоком матери; а вот Жирар, уроженец Франции, чувствовал себя на американском Юге, наверное, не более естественно, чем, допустим, среди анимистов народа амунг в Индонезии.

«Искусство романа – это антропология». Выдающийся чешский писатель Милан Кундера, с горячим энтузиазмом воспринявший работы Жирара, согласился с этим его тезисом; а Жирар, беседуя с ним в радиоэфире, развил мысль Кундеры о том, как мы распознаем линчевание, и подчеркнул значение текстов, в особенности романов. Через тысячу лет, сказал он, историки (по крайней мере если будут рассуждать наподобие своих нынешних коллег) сочтут авторитетными архивные источники, а не отражение событий в литературе. «Если сохранится какой-нибудь роман Фолкнера, где рассказана правда, которой нет в архивах, та правда, которая является таковой в романах Фолкнера, в нее никто не поверит, – сказал Жирар. – Очевидно, все они рассудят неверно. Им будет недоставать самого существенного – схемы общественного устройства, схемы психологии на уровне повседневной жизни, того, что в те времена предопределяло облик страны. Тогда-то мы и сможем привести абсолютно конкретные доказательства того, что роман – правда, а все остальное – ложь»115.

В поисках истины Жирар проводит раскопки слоев, лежащих под текстом, – а специалисты по общественным наукам смотрят на такой метод скептически. В исследуемых им произведениях обнажаются паттерны, на первый взгляд незаметные, совсем как на снимках фотографа в «Фотоувеличении» (1966) Антониони, когда проявленные кадры изобличают, что произошло убийство. Главный вопрос, как всегда, таков: «Видим ли мы под таким углом то, чего не видели прежде?» Возьмем удостоенный Пулитцеровской премии бестселлер «Унесенные ветром» (1936), где Маргарет Митчелл, сама того не желая, воспела тот Юг, который мог бы когда-нибудь существовать в альтернативной вселенной. Ее истории о XIX веке, почерпнутые из воспоминаний старожилов из ее родной Джорджии, рисуют мир, где «черные парни» – это преданные, покорные домочадцы второго сорта в доброжелательных белых семействах, а «полевые работники» – инертные бедные родственники. Белые женщины непорочны, черных женщин не берут силой, рабов не бьют и не пытают, а послевоенный Ку-клукс-клан – сила на службе правосудия. Остается лишь гадать, как спустя пару тысячелетий в мире, описанном Жираром в беседе с Кундерой, ученые, корпя над материалами американских архивов, попытаются примирить версию Митчелл с романами Фолкнера.

* * *

Во время довольно-таки продолжительной личной беседы в Париже Угурлян несколько раз упомянул о своем космополитическом происхождении. «Я никогда не смог бы быть расистом или фанатиком, – сказал он. – Наследственность у меня многоплановая: Южная Америка, Кавказ». Экзотично даже для Парижа – города, где нет недостатка в колоритных родословных. Угурлян родился в Бейруте, десяти лет приехал во Францию. Его мать была родом из Боготы, отец – беженец. Потому-то Угурлян говорит на шести языках, в том числе на испанском, английском, французском, арабском и армянском.

Слово «армянский» в перечне напомнило, что я пока не задала один вопрос. «Фамилия Угурлян, должно быть, армянская?» – поинтересовалась я. Может быть, странствия его семьи как-то связаны с геноцидом армян? Его лицо на миг слегка помрачнело, голос зазвучал ниже, даже тембр изменился. Беседа приняла ошеломляющий оборот: казалось, в элегантной комнате, под малахитовыми столиками и восточными коврами, разверзлась незримая бездна.

В период геноцида его дед и большая часть его родни были убиты турками, причем с дедом, как я узнала позднее от нашего общего друга, расправились особенно жестоко. Французский Красный Крест взял под опеку его бабушку-беженку. Вот почему его отец вырос в Ливане, который тогда был территорией под мандатом Франции. То был, сказал Угурлян, образчик заразительности насилия – совсем как с нацистами и евреями. Он ответил на вопрос, от которого незадолго до этого, когда мы говорили о религиозном обращении Жирара, уклонился. Угурлян добавил, что он тоже католик, но объяснил выбор конфессии неожиданным для меня образом: «Семнадцать человек из моей семьи убили за то, что они были христианами. Я не могу их предать».

Можно ли полагать, что отсутствие доказательств – само по себе доказательство? Этот принцип иллюстрирует жизнь самого Угурляна, ведь эта история и эти люди ни разу не упоминаются в его мемуарных зарисовках, статьях и книгах. Почему же? «Все мы, кого ни возьми, не пишем о том, что всего важнее, – сказал он. – Человечество не так уж и человечно». Когда он отлучился ответить на очередной сигнал смартфона, я полистала одну из его свежих книг, лежавшую на столе, и нашла вот что: «После смерти жертвы наступает молчание – необычайно напряженное, так как оно воцаряется после криков толпы линчевателей и воплей жертвы. Мне представляется, что это молчание – начало осознавания»116. Пассаж был примечательный, и я его запомнила. Вернувшись в США, купила книгу.

Стоит поскрести поверхностный слой жизни, как брызнет кровь. Насилие творится повсеместно: в автобусе, на работе, в семье, – а мы его не замечаем. Достаточно задать пару вопросов, чтобы истории выплыли наружу. Мне вспоминается поездка в Аргентину: казалось, с кем ни разговорись, в его или ее семье кто-то подвергся пыткам или «пропал без вести». В Польше во время Второй мировой войны погиб каждый шестой, а в Варшаве, когда идешь по воссозданному из руин городу, насилие и смерть у тебя под ногами, везде и на каждом шагу. Судьба не сделала особого исключения и для Жирара: он тоже свидетель насилия – хоть во Франции военного времени, хоть на Юге «законов Джима Кроу», в качестве непосредственного очевидца, или читателя газет, или собеседника, выслушивающего чужие рассказы. Точно так же, как и все мы, как все на свете. Я заподозрила, что утверждение Угурляна – рудимент его семейной истории, а не подсказка, хоть как-то приоткрывающая завесу над личным опытом Жирара. То, что для большинства из нас немыслимо, в семье Угурляна оказалось не просто «мыслимо», а произошло на самом деле. И на протяжении истории точно так же происходило с множеством людей в множестве обществ.