разговоре, спрашивали его ответы, с интересом к ним прислушивались. Наклонялись к нему головы, сосредотачивались за креслом люди, были рады что-нибудь услышать из его уст, любое слово которых вызывало смех и аплодисменты.

Был это один из самых способных людей своего века, латинский поэт, писатель, одарённый необычайным талантом, известный своей неудержимой злобой, подканцлер Цёлек.

В то время, когда вся Польша была возмущена на Ягайллу за позор, какой учинил короне Пястов, надев её на голову старой Грановской, несчастной женщины, уставшей от жизни и её приключений, Цёлек написал на неё едкий пасквиль, в котором называл королеву свиньёй, которая рылом выкопала себе из земли сокровища.

Ягайлло его тогда прогнал прочь со двора, но без Цёлка королевская канцелярия хромала. Было невозможно обойтись без этого циника, который, несмотря на облачение духовного лица, больше писал любовных виршей, чем молитв, и лучше знал Овидия, чем теологию.

Но когда нужно было составить письмо в Рим, жалобу на крестоносцев, одно из тех писем, которое посылали то в столицу, то в соборы, Цёлка никто не мог заменить.

И король, хоть его не любил, хоть не простил ему в душе, был вынужден позвать назад на службу, а Збышек стерпел его под собой как подканцлера.

Когда человек поднимается после такого падения, ему это всегда придаёт храбрости. Он ощущает себя необходимым; таким теперь в действительности был и чувствовал, что он такой, подканцлер. Он много позволял себе безнаказанно, когда ему эту мать простили.

Именно среди застолья один из тех, кто был тут против Олесницкого и держались на стороне Владислава, молодой Мелштынский, встал за креслом подканцлера. Хорошо оглядевшись, чтобы их не подслушали, он шепнул тому на ухо:

– Что вы напишите об этой, ксендз-подканцлер?

Слегка удивлённый Цёлек обернулся, долго смотрел ему в глаза и, казалось, взглядом упрекает заданный вопрос и не имеет желания на него отвечать.

– Если не напишите, то хотя бы подумаете? – шепнул Мелштынский. – А я бы рад узнать ваше суждение.

– Чтобы вы его раструбили! – прибавил подканцлер.

– Нет, чтобы я узнал из него будущее, – ответил молодой.

– О будущем спрашивайте не меня, а Генриха Чеха, который читает его по звёздам, – засмеялся Цёлек.

– Вы его и без звёзд сумеете угадать, – сказал Мелштынский.

– А если бы угадал, вы думаете, что я бросил бы его в свет? – сказал Цёлек.

– Что вы скажете о нашей королеве? – спросил Мелштынский, тоном слегка выдавая неприязнь.

Лицо Цёлка облил румянец.

– Только то, – сказал он живо, – что королевой быть достойна! Сама красота делает её королевой.

– А наш старый пан рядом с ней?

Подканцлер поднял брови и опустил глаза.

– Что сказать? Он счастлив, и всё, – закончил Цёлек.

Не в силах из него вытянуть ничего по своему желанию, Мелштынский шепнул что-то о Барбаре. Подканцлер подмигнул и улыбнулся.

– От сотворения мира, – сказал он, – не было лучше подобранной пары, чем эта. Ambo meliores. Она бы всех мужчин хотела иметь, а Сигизмунд – всех женщин, лишь бы не её!

Оба смеялись. Разговор окончился тихими шептаниями.

Пир также должен был уступить готовящимся танцам, для которых играли флейтисты и сербы.

Молодёжь вскочила с мест, столы опустели.

Рыцари охотно начали наводнять большую залу, в которой уже собрались женщины.

С начала пира за столом князей и монархов сидел мужчина средних лет, насупленный, молчаливый; он обращал внимание тем, что мало кто его здесь знал, а когда одни у других спрашивали его имя, едва могли раздобыть, что его называли каким-то русским князем. Имя у него было Ежи, а название княжества никто не знал. Пожимали плечами, говоря, что он был единокровным братом Витовтовой Юлианны.

Видно, мало он там значил, и его посадили низко, хоть высоко задирал голову и гордо сверху поглядывал на других, и особенно с королевы не спускал глаз.

Когда в зале собирались на танцы, он занял место у стены, положив руку за пояс, ни с кем не общаясь, один, словно там никого у него не было.

Застолье его не веселило, хотя пил много. После него он казался ещё более мрачным. Его глаза были то уставлены в пол, то искали королеву, а ему было явно скучно; никто не принимал в нём участия, он также никого не искал.

Казалось, он только ищет возможности приблизиться к Соньке.

Она и королева Римская открыли танцы, от которых только старый Ягайлло спрятался в угол.

Сигизмунд Люксембургский сразу вклинился между девушками королевы и, выбирая самых красивых, начал им нагло надоедать. Обычай века такому господину позволял многое, а Сигизмунд этим пользовался.

Тем временем его супруга Барбара улыбалась, глазами и руками подзывая к себе самых красивых юношей. Шла на танцы, не делая различия в национальности, не выбирая по красоте и не жалея кокетства.

В зале становилось весело, а танцы сопровождали всплески смеха, которые иногда заглушали писклявую музыку.

Уставшая королева Сонька вскоре села. Чуть только заметил это князь Ежи, который, казалось, только этого и ждал, немедля, проскальзывая у стены, стал приближаться к ней.

Сонька его заметила и строго поглядела. Тем временем князь уже пролез через женщин и подошёл к ней.

– Даже не было времени с вами поздороваться, – сказал он по-русски. – Я тут блуждаю весь день, как в лесу, меня мало кто знает, а я почти никого. Я хотел вам поклониться, – добавил он, – и от себя (тут он сделал паузу) и от князя Витовта.

Удивлённая и гордая королева обернулась.

– Князь не изволил прибыть, я не надеялась на его приветствие, – сказала она. – Меня это мучило, мучило.

– Витовта тоже мучает, что ваша милость о нём тут забыли, – говорил князь Ежи. – Я сюда с тем от него прибыл, чтобы привести его скорбь и…

– И что? – гордо спросила Сонька.

– Прости, моя королева, – смело окончил Ежи, – ну… и предостережение.

– Лучше скажите – угрозу, – вставила Сонька.

– Называйте это, как хотите, – холодно продолжал князь. – Что мне поручили, то вам принёс. Витовт очень на вас зол. Он другого от вас ожидал, он с чем-то другим посылал вас на этот трон, ему принадлежало больше. Помните, ваша милость, что его рука достигает далеко, и никого он не боится.

– Значит, и меня не должен, – прервала обиженная Сонька. – Он, наверно, хотел от меня, чтобы я для него предавала мужа? Служила ему как невольница?

Она улыбнулась.

– Мой князь, я была бы недостойна называться его племянницей, если бы терпела такую неволю! Я благодарна ему, но слушать его не должна и не могу.

– И не будете? – спросил князь.

– Не буду! Нет! – гневно сказала