Почти силой её посадили, чтобы как можно быстрей причесать роскошные волосы, она давала служанкам делать с собой, что хотели. Шёлковое платье, расшитое золотом, отцовский подарок, драгоценности от него, всё подобрали так, согласно её желанию, чтобы ни один подарок мачехи не был использован. Ядвига на этом настаивала.

– Ничего от неё! Ничего от неё! – повторяла она.

Все служанки помогали нарядить девушку, одни надевали платье и туфли, другие заплетали волосы, другие раскладывали платье и доставали ожерелья, украшения для рук, пояса и головы.

Служанкам было досадно видеть её, как она хотела, бедно одетой перед глазами такого количества людей. Это могло вызвать гнев Ягайллы.

Наконец всё уже было готово, гости давно сидели за столом. Сама охмистрина, нарядившись так, чтобы не срамить короля, стояла готовая. Пора было идти. Бледная, дрожащая, с сжатыми губами жертва предоставила себя вести.

В Ласковце стол был полностью заставлен золотыми приборами, а вокруг него сидели короли, королевы, князья и высшие духовные лица. Зала со своим резным потолком и стенами, покрытыми драпировкой, на которых попеременно видны были фигуры, венки и букеты цветов, с латунными позолоченными подсвечниками, подвешенными у потолка, со столом на возвышении, покрытом алым сукном, представляла замечательную картину.

Ещё красивый, в элегантном и богатом наряде, голова вверх, с быстро бегающими по кругу глазами, сидел в центре на позолоченном стуле король Римский Сигизмунд.

По правую его руку занимал место Ягайлло; его сморщенное, загорелое, тёмное лицо старого охотника добродушно и грубо отличалось от физиономии соседа, отмеченной хитростью, хорошими манерами, женским обаянием, гордостью и фальшью.

Левый стул занимал Эрик, которого шведы называли Тринадцатым, датчане – Седьмым, а обычный народ – Поморским. Что-то авантюрное, дерзкое, наполовину дикое, наполовину европейское отпечаталось на лице, которое могло быть красивым, если бы в нём не метались страсти.

В алой одежде, черноволосый и черноглазый, величественной фигуры кардинал Бранда сидел рядом с королём Владиславом. Дальше направо шли по старшинству: Войцех Ястжебец, примас, Збышек, епископ Краковский, архиепископ Ян Львовский, епископ Люблинский и другие прелаты, слева мазовецкие, силезские, литовские и русские князья и княжичи, во главе которых, как гость, сидел брат королевы Французской, Баварский, оглядываясь и прислушиваясь.

Королева Римская, Барбара, недавно коронованная Сонька и достойнейшие дамы занимали отдельный стол.

Рыцари, сенаторы, двор, спутники прибывших господ Венгрии, датчане, итальянцы, русины, поляки в соседней огромной комнате теснились за многочисленными столами. Для самых значительных из них маршалек Збигнев из Бжезия выделил отдельный стол, за которым рядом с воеводой Краковским видна была разительная богатырская фигура одного из последних рыцарей христианства.

В эту эпоху, которая после позорных для рыцарства воин в Чехии, после поражения под Никополисом могла называться упадком этой средневековой институции, появившейся во времена Крестовых походов, когда мужество и жертвенность начали заменять, как в последнем Сигизмунде Люксембургском, коварство, дипломатическая хитрость, ловкость, беспринципность, заслоняющие себя фальшивым блеском, в дворцах можно было по пальцам пересчитать людей, что сохранили рыцарскую честь и верность старой религии.

Во главе этих ветеранов, покрытых славой, стоял в то время Завиша, прозванный Чёрным, из Грабова, родом поляк, расположение коего Сигизмунд Люксембургский так же как его брата, Фарурея, сумел приобрести.

Завиша душой, мужеством и всем своим существом представлял отличнейший образ рыцаря. С превосходной фигурой, красивым мужским лицом, спокойным и отмеченным энергией, с панскими и благородными чертами он и Фарурей среди уже чахлого младшего поколения светились, как две статуи, отлитые из бронзы.

Чёрный был одним из тех людей старого времени, когда рыцари такого, как он, духа, в одиночку пугали и разбивали тысячи неприятелей и не колебались бросаться на тысячи. Было в них кое-что от силы старинных сказочных героев, перед которой всё бежит и покоряются стихии.

В то время уже даже влюблённый в себя Люксембург уважал Завишу и очень высоко ценил, и со своей службы не хотел отпускать. Чёрный был наполовину поляком, наполовину товарищем Римского короля, так же как Сцибор из Сциборжич, который тоже там присутствовал. Они отличались только тем, что Завиша чувствовал себя поляком, а Сцибор отрёкся от своих и от родины, душой и телом был предан Люксембургу.

Около Завиши крутились самые достойные в Кракове, точно по духу и храбрости признавали его своим вождём. Всех знаменитостей, старцев, мужей и молодёжи, что уже стояла с ним наравне, сидящих в ряд, там было не счесть. Этот стол и многие другие, за которыми говорили на разных языках мира, казался дорогой цепью, инкрустированной драгоценными камнями.

Именно когда половина пиршества была уже позади, а умы пирующих начали разогреваться, соприкасаясь друг с другом в беседе, и выпитые кубки прибавляли мыслям и словам смелости, одна дверь, ведущая прямо из сеней к Ласковцу, открылась и в ней показалась Ядвига, среди этих розовых лиц и оживлённых людей бледная, как привидение, и грустная.

Ягайлло это заметил и кивнул ей с одной, а Сонька с другой стороны; дочка подошла к отцу. Наконец старик показал своего ребёнка королям и рекомендовал духовным лицам. Сигизмунд, самый испорченный и самый распутный из мужчин, так же как его бестыжая жена Барбара, смерил глазами бабника эту девушку, но траурная грусть сироты не могла ему понравиться. Другие смотрели с любопытством. Ядвиге пришлось подойти и вынести поглаживание по лицу. Это её появление в Ласковце продолжалось недолго; шум и говор, беготня слуг, приносящих всё новые блюда, украшенные перьями птиц, покрытые замысловатыми украшениями, не позволяли ей задерживаться, и Ядвига, как только смогла, ушла по возможности скорее, хотя ей объявили, что после застолья начнутся танцы, в которых и она должна участвовать.

В Ласковце пировали серьезней, монархи и духовенство не сходили со своих мест, выдерживая до конца. В боковых залах начинали пировать гораздо свободней.

И гомон тоже там царил более весёлый. Многие паны вставали, прохаживались, собирались в группы, больше занимаясь разговорами, чем едой и кубками.

Немного подальше, у того стола, за которым сидели воевода Краковский, Завиша Чёрный и Фарурей, занимал место человек небольшого роста, полный, круглого лица, саркастически улыбающийся, в духовном облачении, с цепью на шее. Хотя рост не позволял ему возвышаться над другими и широкие плечи соседей его заслоняли, лицо на вид обычных черт, не отличало его от других, его умное, остроумное выражение и толика цинизма, губы широкие и выступающие, постоянно нагло улыбающиеся, лоб выпуклый и широкий, некая черта жизни и смелости вынуждали заметить его среди толпы. Было видно, что этот полный, круглый, весёлый, хорошо упитанный ксендз значил там больше, чем другие.

Обращались к нему в