Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для Сократа сначала нужно заставить собеседника «родить» один из его мыслительных образов, так сказать, детище. «А после родов его полагается обнести вокруг очага и толком рассмотреть, не обманывает ли нас недостойное воспитания пустое и ложное порождение» (Там же, 160е).
Это с одной стороны. С другой стороны, Сократ уже не такой, как все.
Он бесплоден. Что это значит? Он уже не рожает идеи, то есть образы мысли.
На мой взгляд, это связано с тем, что он достаточно много «чистился» через самосозерцание. О том, что у Сократа была способность уходить в глубочайшее самосозерцание с полнейшей отрешенностью от мира, рассказывали немало. У него была привычка вдруг, посреди разговора, отойти в сторону и замереть столбом на часы, а то и на целые сутки. Эта сторона его жизни не описана, но она была, и Сократ дошел до какого-то предела, за которым философия больше не нужна. Не будем забывать, что это конец его жизни, и он уже вызван на свой смертный поединок с миром – прямо по окончании беседы с Теэтетом он отправляется на суд и на смерть.
«Но зло неистребимо, Феодор, – скажет он как бы между делом во время этой беседы своему другу, – ибо непременно всегда должно быть что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство – это посильное уподобление богу, а уподобиться богу – значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым» (Там же, 176–b). Поскольку Платон не пытался претворить этого в жизнь, то, видимо, это в действительности мысли самого Сократа.
Куда же заглянул Сократ? Что за этим пределом, до которого незнающий говорит и после которого знающий замолкает? Платон приводит в этом диалоге крошечное рассуждение Сократа, которое, возможно, является всего лишь его собственной попыткой понять, почему же Сократ называл себя умственно бесплодным: «Ну что же, слушай мой сон вместо своего. Мне сдается, я тоже слышал от каких-то людей, что именно те первоначала, из которых состоим мы и все прочее, не поддаются объяснению. Каждое из них само по себе можно только назвать, но добавить к этому ничего нельзя – ни того, что оно есть, ни того, что его нет. Ибо в таком случае ему приписывалось бы бытие или небытие, а здесь нельзя привносить ничего, коль скоро высказываются только о нем одном и к нему не подходит ни “само”, ни “то”, ни “каждое”, ни “одно”, ни “это”, ни многое другое в том же роде. Ведь все эти распространенные слова, хотя и применяются ко всему, все же отличаются от того, к чему они прилагаются» (Там же, 201d–202).
Это почти точное воспроизведение рассказа Упанишад о глубинной сущности человека – Атмане, который неопределим, и о котором можно говорить лишь через отрицательные понятия «нети-нети» – Атман – это не то, но и не то…
Чуть дальше Платон будет разбирать понятие «неподдающихся объяснению первоначал», но с точки зрения бытового ума, то есть из Мира людей, и обойдет молчанием именно эту часть – как облечь в образ то, что является первоначалом себя. Не является ли отказ Сократа выражать то, чем он стал в итоге очищения словом и мыслью, просто неспособностью передать это в слове? Есть предел, за которым слова ничего больше не выражают.
В этот раз лишь описание. Проделывает его Сократ, а описывает Платон. Можно посчитать это и примером прикладной работы психолога в сократическом методе.
Суть эксперимента в том, что Сократ, не способный более создавать образы мышления, до конца жизни подозревает, что это самое мышление, въевшееся в самую его человеческую суть, еще где-то прячется в нем, и заставляет собеседников показывать, как уложены мысли в их головах, через них заглядывая в себя. Посмотрим, как он это делает:
«С о к р а т. <…> скажи честно и благородно, что, по-твоему, есть знание? <…>
Т е э т е т…мне кажется, что и то, чему кто-то может научиться у Феодора, – геометрия и прочее, что ты только что перечислял, – есть знания и, с другой стороны, ремесло сапожника и других ремесленников – все они и каждое из них есть не что иное, как знание» (Там же, 146c – d).
В связи с этим стоит напомнить, что в определении знания в «Философском энциклопедическом словаре» первым как раз стояло, что знание есть результат познания.
«С о к р а т. Вот благородный и щедрый ответ, друг мой! Спросили у тебя одну вещь, а ты даешь мне много замысловатых вещей вместо одной простой. <…> Когда ты называешь сапожное ремесло, ты имеешь в виду знание того, как изготовлять обувь?
Т е э т е т. Да, именно это.
С о к р а т. А когда ты называешь плотницкое ремесло? Конечно, знание того, как изготовлять деревянную утварь?
Т е э т е т. Не что иное и в этом случае.
С о к р а т. А не определяешь ли ты в обоих случаях то, о чем бывает знание?
Т е э т е т. Ну да.
С о к р а т. А ведь вопрос был не в том, о чем бывает знание или сколько бывает знаний. Ведь мы задались этим вопросом не с тем, чтобы пересчитать их, но чтобы узнать, что такое знание само по себе» (Там же, 146d – e).
И вот мы проделали первый круг рассуждений и вернулись к исходному. Но теперь Теэтет яснее понимает, о чем он должен говорить. Это будет повторяться раз за разом, описывая своего рода лепестки из словесных цепей, которые все время будут исходить из одной точки и возвращаться в нее же, но каждый раз в слегка измененном качестве. Имя этой точке – общее определение или сложное понятие, а лепестки – это образы, из которых оно складывается.
Напомню, даже Аристотель признает, что это найдено Сократом. Аристотель ненавидел обоих своих учителей и жизнь положил, чтобы опровергнуть все ими сделанное. Практически все, что он говорит про Сократа, начинается словами: но Сократ не прав. Но даже Аристотель вынужден был сказать уже приводившиеся мною слова: «…две