У всех у них была цель. И всем было сюда не надо. А теперь пожалуйста: Артём Плетнёв, Екатерина Плетнёва. Ему два, ей двадцать семь. Цветы, машинки, игрушки. Полотенце на кресте. Спите спокойно, родные дочка и внучек. Мы не забудем вас. Думаешь, им сюда было надо? Одной жизни ещё не было, другая не получилась. Ну и чего теперь смотрите? Ладно, смотрите, не жалко. Хлеба хотите? Вот вам. Ломает горбушку, корку – в рот, мякоть – им.

Или вот: Загородный Афанасий Павлович, 1927–1999. Думаешь, он сюда собирался? Собирался, Афанасий Павлович? Нет же. А чего глядите? Вам тоже хлеба? Да берите, не жалко.

Шерстнёва Елизавета Дмитриевна, было пятьдесят два. Инсульт, три месяца полежала – инфаркт. Три месяца беспамятства. Всем тяжело, а ей как бы всё равно. Не понимала же ничего. Как теперь-то, Елизавета Дмитриевна? Спокойно? Ну и бог с вами. Хлебушка? Держите.

Жу идёт меж могил. Читает вслух имена. Смотрит в пустые бледные лица. Ломает хлеб. Крошит на плиту, как птицам. Они хватают бледными пальцами, жадно пихают в чёрные, ненасытные рты. Тянутся снова. Но не выходят за ограды. Только тянутся. Только смотрят. Главное, не оборачиваться. Брат грозит им кулаком.

А здесь кто, почему фотка такая плохая? Размытая, как будто потекла краска. Глянь, ухмыляется будто. Чёрные глаза. Кокорина Людмила Васильевна. Ах, так это же Люська! Нет, не знакомы. От Манефы я. Манефы Феофанны. Помните, ещё бы. Лежите теперь уж. Лежите. И вам тоже хлеба, не жалко, берите.

А вот… Жу останавливается, смотрит пристально. Знакомые лица: два молодых мужика. Фото не с паспортов, общее фото: тот, что постарше, серьёзный, глядит в камеру, моложе – поворот две трети, улыбка вполлица. Рубаха-парень, вчера прошёл выпускной. Сфотались на проводах, в армию младшего провожали.

Володька и Колька. Колька и Володька. Два брата. Два сына Манефы. Так вот кто ходит по дому. Вот кто…

Здесь хлеба давать некому: оба – там.

Ветер поднялся ниоткуда: гудит, качает сосны.

Хлеб кончился. Кладбище кончилось. Мох мягкий. В нём нога утопает. Идёшь и не чувствуешь, как шагаешь: мох принимает в себя. Мёртвых принимает. Живых принимает. Шагнёшь – как в перину. Как в пуховое покрывало. Пружинит. Приятно. Так бы и шёл. Призрачный лес, красивый, торжественный. Пахнет хвоей, сухо и пряно. Птицы поют.

– Систер, ты куда?

А?

– Систер, ты уверена, что нам туда?

Какая разница? Всё без разницы уже. Всё.

– Систер, мне не нравится твоё настроение. Вообще.

Всё без разницы. Всё. Без. Вообще. Лес смотри какой. День смотри какой. Лето.

Это всё да. Конечно, да. Но мы же не просто так с тобой. У нас есть цель.

Цель? Да ты рофлиш, кун! Какая цель – у лета, у леса. Жу смеётся – болезненно, глупо. Брат морщится.

– Систер! Систер, стой. Мне не нравится всё это! Настроение твоё, слышишь, не нравится. Поворачивай, немедленно. Сейчас!

Мох мягкий, упругий. Хочется сесть. А ещё лучше – лечь. Лечь, раскинуть руки. Распахнуть глаза. И смотреть в небо. Голубое, бездонное. И просто смотреть, как качаются сосны.

Сосны качаются. Не кончаются. Жизнь человеческая не кончается. Не имеет конца. Не должна.

– Ладно, систер. Отдыхай. Нельзя тебе сюда. Вон как торкает.

Торкает, не торкает – без разницы. Всё – без разницы.

Брат, я хотела спросить. Давно хотела.

Ну.

Ты здесь? Рядом сядь. Руку дай. Я хотела спросить. А ты сам. Ты сам – тоже? Оттуда?

Но не слышит ответа. Наваливается сон, а с ним – чернота.

Скрып – лот.

Скры-ип – лот.

Скры-ип…

На всё пространство. На всю пустоту.

Из пустоты проступают ворота. Воротину перекосило, на единственной болтается петле. Ничего почти не держит.

И – скрып-лот, скрып-лот.

Скрып.

Качается. На всю округу скрипит.

Но округа сужается, сужается – и ухает в колодец.

Жу открывает глаза. Те же сосны. То же белёсое небо. Сумерки. Не ночь, не день. Серая пустота.

И – скрып-лот, скрып-лот.

Жу садится. Оглядывается. Сосна. Во-он там. Упала почти, склонилась. К соседке прислонилась. Ветра нет, а она скрипит, жалуется. Скрып – лот. Как будто зовёт кого-то.

Зовёт?

– Эй!

Тишина.

И громче:

– Э-эй!

Никого. Всё внутри сжалось.

Ещё громче, в визг:

– Эээээй!

– А, проснулась.

Брат выходит из тумана. Спокойный, как всегда.

– Я уж думал, проспишь до утра.

– Не уходи от меня. Слышишь: никогда не уходи от меня!

– Да понял я, понял. Тихо. Чего орать-то. Я же не ушёл. Проверил просто, где мы.

– В смысле, где? В лесу, у дороги. Недалеко же вроде ушли.

– Ну да. Вроде. Типа того…

Голос его Жу не нравится. Всегда такой уверенный – сейчас как будто мнётся.

Жу встаёт. Оглядывается. Руки-ноги как ватные. Замёрзла спать. Весь тёплый день проспала. Мох грел, грел, а потом стал сам тепло твоё пить. Вот и замёрзла.

– Мы же недалеко ушли, – повторяет Жу, как будто хочет и себя, и брата в этом убедить. – Тут где-то кладбище… было… и дорога…

– Ну да. И я помню так.

– И чего? Не нашёл?

– Да я не особо искал.

Замолкает, и Жу молчит. Вглядывается в глаза.

– Да ладно тебе, систер, не дрейфь! Прорвёмся. Тут близко от деревни, нельзя заблудиться. Это нереально просто. На худой конец, кто-нибудь поедет, услышим мотор. Огни увидим вон. Окна же светятся? Должны же светиться.

– Ага. В темноте.

Только не будет тут темноты. Вообще не будет.

– Слушай, но мы же прошли всего ничего. От кладбища – прямо. Надо только вернуться.

Брат молчит. Молча кивает. Жу уверенно поворачивает и идёт. Туда, откуда пришли.

Вот и мох так же пружинит. И сосны те же. Всё то же. Только холодно. Чёрт, как холодно. Надо двигаться, чтобы согреться. Надо двигаться, чтобы отсюда выйти.

Надо бежать.

Жу срывается и несётся. Мелькают, мелькают в глазах – сосны, ветки. Молоко кругом. Белёсое – вокруг: сверху, снизу, везде. Вата, туман. Пустота. Жу бежит, не слышит своих шагов – всё глотают мох и туман. Слышит только дыхание.

– Эй! – и громче: – Эгей!

Чтобы не страшно. Чтобы ещё что-то слышать.

Брат не отвечает.