– Чего она хотела вам отдать? – спрашивает Жу, чувствуя, что начинает путаться. Что-то главное ускользает и остаётся ворох слов.

– Ну, видать, есть чего там, я не знай, – отвечает Манефа сухо. Вдруг замыкается и выдавливает из себя, как будто с большой неохотой: – Слова какие, что ли. Я не знай. Не согласилась дак.

– А зачем ей это нужно было?

– Да она не могла умереть-то, ей надо было обязательно передать кому-то. Без того не умрёт. И она передала. Но, передала – Ленке Быковой, знашь, само это. Ленке, Евстольи-то Капитоновны племяннице, ты лонись была у Евстольи-ти? Но, вот.

– Ах, Ленке… Да, да, помню… Ленка тоже работает в магазине?

– Не работат она нигде! – отрезает Манефа недовольно. – Так, шляется. Шелупная. Не работает! – повторяет, как будто оскорбившись, что Ленку причислили к её коллегам. – Это Маринка, дочь Евстольи-то, работает в этой – в «Берёзке». А Ленка – та племянница.

– Ага, ага. – Жу кивает.

Брат в изнеможенье падает на руку на краю стола. Жу даже не смотрит в его сторону.

– Остыл уже, – говорит Манефа, только на половине чашки замечая, что пьёт холодную, цвета дубовой коры жидкость. – Погреть бы. – И включает чайник.

– Ну что ты с ней разговариваешь? – нудит брат. – Как будто тебе заняться больше нечем.

– А есть чем? – интересуется Жу. Настроение всё ещё хорошее. Просто так, ни от чего. На улице солнечно и лениво. От земли парит. Когда они вышли из дома, собака у будки поднялась, потянулась и с видом очень занятого человека залезла внутрь. Чтобы не видеть и не лаять. Лаять ей явно лень.

– Шарик? Тузик? На-на-на! – Брат заглядывает в будку. Цокает языком. Собака внутри ворчит, зевает.

– Оставь, – говорит Жу. – Вот тебе точно делать нечего.

– Конечно, лучше с бабками трепаться. «Но!» – тянет с утвердительной интонацией, передразнивая Жу.

Жу ухмыляется, потягивается всем телом, так что майка задирается и видно впалый бледный живот.

От забора – улица, река, распахнутый вид вниз по деревне. Перекатываются холмы от окоёма до окоёма. Как там? Хоменки, Ко́шачий городок, Овечий ру́чей. Названия-то какие, не названия – чистый мёд. Купола торчат посредине, как гвоздь, как шест, к которому привязано мироздание – четыре коровы, четыре холма, четыре конца одной деревни: Хоменки, Кошачий городок, Овечий ручей… А четвёртая как? Надо будет спросить. И река между ними, не видно её, но она есть – река. Купола плывут по-над нею.

Разве что куст сирени, сияющий, пышущий цветом, загораживает купола. Полыхающий куст. Запах бьёт в нос, плывёт в разморённом воздухе.

Жу с удовольствием морщится.

– А про травину эту надо разузнать, пригодится, – нудит брат всю дорогу до реки. – А чего: вернёмся домой такие, бизнес откроем: «Травина – найдётся всё!»

– Тихо ты. Глянь, – обрывает его Жу и кивает вниз, с моста, который они как раз переходят.

Там, за забором ближайшего дома вдруг поднимается из грядки чёрная Альбина. Измождённое лицо, а глаза – нехорошие, горящие. Зырк, зырк ими во все стороны.

И уставилась в Жу.

Нет, не в Жу даже – в брата. Жу прямо спиной чует – в брата.

Но секунда – и скользнула в сторону. К забору. А оттуда, из-под бурьяна – прыскают, как тараканы, мелкие пацаны. Штурмуют склон, лезут напролом. Шуршит под их ногами трава.

– Вот я вас, окаянные! – кричит снизу Альбина. Потрясает немощным кулаком над головой.

– Колдовка, я ж говорю! – кричит последний пацан остальным. – Точняк, колдовка!

Вывалились прямо к ногам Жу. Один прыскает в одну сторону, другой в другую, третий замешкал, Жу делает шаг – и он драпает дальше, за остальными.

– Видали?! Видали?! Не картоха, она траву драла!

– Так стучала же! Стучала как картошка!

– Опух ты, какая картошка в июле?

– Колдовка, сто пудов!

И сыплются с моста – с другой стороны.

– На бону! – слышит Жу. – Кто последний, тот гондон!

Смех звенит, и неясные крики.

Альбина уже забыла про них, снова что-то копает – чёрная спина, как колесо, над зелёными сорняками. Слышно, как что-то гулко стукает о стенки металлического ведра.

Жу переходит мост и идёт дальше.

– А пацан-то прав, что колдовка. – Брат нагоняет, встраивается в ногу. – Ты видела, как она на меня смотрела? Фу, до сих пор холодно.

– Не смотрела она на тебя.

– А ты почём знаешь?

– Она тебя не видит.

– Это ты так думаешь. А мне кажется…

– Тебе не может казаться.

– Слушай, ты чего такая сегодня дерзкая, а? Нет, я не понял! Ты прямо…

Но закончить не успевает – потому что Жу уже тянет на себя тяжёлую дверь и входит в прохладное нутро магазина.

Звенит колокольчик, привязанный к ручке, и Жу ныряет лицом в грязный тюль занавески перед входом. Еле выпутывается.

Тут прохладно, полутемно и пахнет хлебом.

Нет, не только – пахнет всем на свете: стиральным порошком и свежей резиной, копчёной колбасой и луковой шелухой. Пахнет мокрым кафелем и немного капустой. И ещё чем-то, и ещё, чего названия Жу не знает.

И всё равно, главное – пахнет хлебом. Сильнее остального.

Хотя вообще-то в магазине есть всё. Направо – одежда, игрушки, гирлянды искусственных цветов. Лезет в глаза зелёное и красное, жёлтое и розовое. Аж свербит.

Налево – продукты. Стеллажи бутылок. Витрина с кефиром, йогуртом, сыром и сосисками. Витрина кажется давно не мытой. Ценники на продуктах выцвели. Да и вообще вместо продуктов – бутафория: пустые бутылки из-под кефиров, пустые баночки от йогуртов. Сыр кажется пластмассовым.

Но это всё ерунда. Главное, хлеб настоящий.

Большая каталка с железными полками заполнена ржаными буханками. Коричневые бока словно бы распирает изнутри – от свежего, спелого, сытного. Корочка хрусткая даже на глаз. Жу смотрит – и не может оторваться. Будто не было завтрака. Будто никогда не было такого хлеба.

Сглатывает слюну.

– С солью хорошо, – говорит брат.

– Ага. А ещё с маслом. С растительным.

Откуда-то из далёкой, почти стёртой памяти выплывает – детство, дачное, летнее, солнцем пронизанное, томное. Поселковый магазин и запах вот этот, пекарня там была своя. Отрезать корочку, полить расстилкой. Нерафинированной, ароматной. Посыпать солью. И в рот.

Мм… Жу закрывает глаза. Но и там, за закрытыми, видит всё это снова – корку, соль, масло. И маму. Всё это – в руках у мамы.

Солнце вышибает из глаз слезу.

– Заказывай, – чужой голос врывается во внутренний свет.