Жу открывает глаза.

Тётка глядит из-за витрины. Большая и сильная. Как все местные тётки.

– Заказывай, – повторяет, глядя на Жу сверху вниз со странной смесью профессионального презрения и искреннего любопытства. Жу передёргивает под этим взглядом, руки сами тянутся к голове – повернуть шапку. Но шапки нет. Жарко, какая шапка.

– Хлеба, пожалуйста. – Протягивает деньги. Тётка оборачивается, ловко подцепляет в пакет буханку, с разворота роняет на стол. Хлеб скользит, как живой, прямо в руки Жу.

– Двадцать два шестьдесят. Что ещё?

– Батарейки.

Брови у тётки взлетают, но она не спрашивает ничего. Наклоняется, лезет куда-то в подвитринье. Наконец выныривает с уловом – две батарейки хлопают о стекло.

– Всё, – отвечает Жу на немой вопрос в глазах продавщицы. Та щёлкает счётами. Жу пялится – они как из другой жизни, из старого советского кино, а тётка как ни в чём не бывало: щёлк-щёлк:

– Восемьдесят три сорок.

И ссыпает на пластиковую тарелку звонкую сдачу.

Брат больно впечатывает локоть под ребро. Жу ойкает и говорит:

– А мне ещё надо симку. У вас продаются?

– Нет.

– А… А где, не подскажете?

– Нет, – отрезает тётка и смотрит уже на следующего покупателя за плечом Жу.

Жу оборачивается – сзади, оказывается, очередь, целых два человека. Ближняя женщина смутно знакомая – старушка, круглое личико, как печёный помидор, хитрые глазки. Кивает Жу, но Жу никак не сообразит, откуда может её знать. На всякий случай тоже кивает коротко и не смотрит в глаза.

А вот следующая за ней – вчерашняя училка. Она тоже узнаёт Жу и улыбается.

– Это в городе только, – говорит, – сюда не возят.

– В городе… А здесь где-то… нигде?

Жу поверить не может, как-то это не вяжется. Все со своими мобильниками, и у всех симки из города? Как же так.

– Нет, здесь не торгуют, – вступает в разговор ближняя старушка, которую Жу всё не узнаёт. Она уже складывает в пакет пачку макарон и кулёк конфет – розовых, посыпанных сахаром карамелек без обёртки, таких же, какие сохнут в вазочке у Манефы. Нет, сама Манефа их ест, сосёт, перекатывая меж беззубых челюстей, а Жу не может даже заставить себя взять их – такие они шершавые, неприятные, эти конфеты.

На ценнике написано «Дунькина радость».

– А автобус когда? – спрашивает Жу, поднимая глаза от конфет. Не сама даже – брат спрашивает. Жу не догадалась бы.

– Автобус? – Училка смотрит на Жу с весёлым удивлением. – Нет у нас тут никакого. Мы все так.

– Сами с усами, – смеётся старушка, отходя от прилавка, но не собирается уходить. Видно, что ей интересно принять участие в разговоре.

– Сахару мне, Марин, сахар есть? – спрашивает училка продавщицу.

– По двадцать три. – Та отворачивается в угол, к огромному белому мешку. – Сколько?

– Кило три давай. И вермишели ещё, вон той.

– Паутинки?

– Ага. Ты сюда-то приехал как? – Училка оборачивается на Жу.

– Так. – Жу пожимает плечами.

– Да на Митьке, на Митьке, – уверенно говорит старушка, и Жу испуганно глядит ей в лицо: откуда же она может Жу знать?

– Так-от это наш самый автобус! – смеётся училка. – Удобно, ждать не надо, прямо к дому! Телефон-то дать? Запиши.

– Спасибо. У меня есть, – говорит Жу, чувствуя, что это засада. Потому что купить симку можно в городе, а в город – только на такси. А чтобы вызвать такси, нужна симка, которая только в городе, а в город только на такси…

– Так-то дойти можно хошь до Палкино, хошь до Верхсогрино, – слышит краем уха мрачную продавщицу. – А там-то трасса, уж кто-нибудь пойдёт.

– Дак не местный, что он знат-то? – слышит Жу за спиной.

А сама смотрит на дверь.

Потому что там снова дрогнул висящий на ручке колокольчик, колышется грязный тюль – и входит в магазин с яркого солнца крепкая, сбитая, с квадратной шеей, в розовой кофте женщина, и сразу узнаёт Жу, и сразу кидается, с порога:

– А, вот ты, тут ещё, значит. Ходишь всё, ходишь? Ты давай, ты по баушкам нашим не ходи! Не ходи давай, им плохо с тебя, слышь? Вечор у тёти Толи давление поднялось, измерила – знашь, како давление было! Баушки наши уже стары, ты не понимаешь, им нельзя волноваться.

Трещит, как заряжённая, и Жу по этому голосу, по этому напору узнаёт: Ленка Быкова, та самая, из первого дома, та, о ком вспоминала Манефа. Но что – Жу уже не помнит. От голоса, от крика всё выносит из головы. Как будто шарахнули водой из шланга под напором – того и гляди вымоет всё, до последнего звука, Жу и так уже стоит с полупустой головой, только хлопает глазами, чтобы совсем не забыться.

А спиной чувствует – взгляды. Все три женщины, кто был в магазине, глядят на Жу – и на вошедшую – и снова на Жу.

– Что стоишь? На мне, чать, ничего не написано. Иди давай, иди отсюда, а к баушкам нашим не хаживай. Я после тебя, знашь, сколько с тётей Толей провозилась! Чать у самой голова разболелась. Давай, не смотри, у тя глаз недоброй! Недоброй, да, я сразу увидала, как только вошла: у, думаю, что за девка такая, глаз-то как у цыганки!

За спиной затрещали несмелые смешки.

– Ленка, ты с утра налакалась, аль как? – слышит Жу голос училки. – Чего завелась, как паровоз? Это же парень, не видишь, что ли? Парень, я знаю его, вчера к нам приходил, зовут Женя.

– Парень? Какой такой парень? Да это девка, приходила третьего дня к тёте Толе! Чего хотела-то? Ты говори, говори, чего как воды в рот стоишь?

– А, так это она была? – вдруг рычит за прилавком продавщица, и Жу инстинктивно отстраняется: кажется, сейчас выпрыгнет оттуда, как тигр из клетки.

– Она, Марин, вот она самая! Я ж говорила: волосы чёрные, мелким таким бесом, и глаз недобрый, тёмный. Да ты ж цыганка, признайся, а?

Жу оборачивается. Комната подёрнулась и поплыла. Лица белеют, размываются. Большие становятся, неприятные лица. Не лица – пятна. Глаза на них, рты на них, но ничего не разобрать.

– А то-то гляжу – нездешняя девка. Так вот кто, значит.

– Да что вы привязались? Женя, не слушай баб!

– Городские – они все такие, городские дак…

– Вот, а я глаза-то вижу сразу: какая глазлива! Недобрые глаза! Хорошо, прибежала к тёте Толе. А мы глядим с Маринкой: Митька подъехал. Это кто же, спрашиваю, может к тёте Толе? А она: не знай, Лена, сходи-ка, проверь-ка…

Комната кренится. Жу чувствует: накатывает, накатывает изнутри, сейчас ворвётся в голову и порвёт. И тогда ничего хорошего. Тогда хватит всем – нет, нет, удержать, убежать, закрыться, спрятаться! Нет, нет…

В голове уже шумит, и воздуха не хватает. Комната сжимается и давит, а дверь становится далеко, далеко, за километры, и всё через густую жижу. Жу взмахивает руками, будто пытается плыть. Шаг, ещё шаг. Вязкое, липкое, держит, не даётся. Жу задыхается. На последнем усилии падает на ручку. Тянет на себя. Толкает. Дверь поддаётся. Жу закрывает глаза, падает всем телом – и тут долетает в спину: