– А так, поймаем в лесу балду и давай гонять. А он убегает, значица, и кричит дурниной. А мы его хворостинкой, а он еще пуще давай тикать. – Карп развеселился, глядя в наивные детские глазенки.

– Правда?

– А то! Зачем бы иначе батька в отряд ушел?

– Папка, а ты мне сделаешь свистульку, как у Михи? – влезла с обязательным запросом малышка Ксеня, так и не понявшая, чем примечательны перипетии неизвестного балды и почему отец предпочитает это занятие такому архиважному делу, как изготовление свистулек.

– Да, сгоношу, только к тетке Глаше наведаюсь на часок, а мать пока баньку истопит. Слышь, Клав? – С этими словами он вышел в сени и скоро заскрипел сапогами под окном.

Глафира хлопотала на кухне, готовила извечные блины.

– От Федора ничего не слыхать? – спросил Карп, поздоровавшись.

– Спрашиваешь еще, – укоризненно посмотрела на него сестра, пододвигая чистую тарелку.

– А Женька где?

– Скоро придет, в лавке застрял. В такие времена лавка – это лишняя обуза.

– Я тоже это хотел сказать. Ты, Глашка, сворачивай торговлю, сейчас не те времена. Деньги схорони и сиди не высовывайся. С голоду не помрете, а вылазить не следует.

Глафира испуганно замерла, забыв повернуть краник самовара, и на скатерть полилась обжигающая струйка.

– Ты к чему это клонишь?

– Да богато вы живете с Федькой, значица, вон одни бархатные занавеси чего стоят. Нос по ветру держи, сеструха, и… того… остерегайся.

– Да поняла я, поняла. – Она растопила еще кусочек коровьего масла на неостывшей печи, принесла плошку и пододвинула брату. – А чего остерегаться?

– Как чего? Когда новое рождается, завсегда страшно. Вот ты скажи, когда Женьку рожала, значица, не страшно тебе было? То‐то и оно. Страшно. А все равно хотела дитятю понянькать. Так ведь? И еще бы нарожала, кабы Бог дал, и снова бы страшно было. Потому что новое, – он вылил чай в глубокое блюдце, шумно отпил, вытер лоб, – такое оно… Вот, значица, недавно в соседнем Заречном у Нифонтова красноармейцы пошумели. У нас сейчас задание – экспроприация неправедно нажитого. Пошли, значица, наши к нему, потребовали мошну. Мельню отобрали, коней знатных увели под седло. Молчит. Стали из дому одежу выносить, мебеля. Тут он в штыки, значица, револьвер выхватил. Пшли вон, орет. Ну бойцы тоже, значица, с норовом. Взашей вытолкали в одних портках, руки скрутили. Он по матери, грозится урядником. Ну отвели его в овраг да… шлепнули.

– Как так? – Глафира в испуге зажала рот.

– А вот так. Да ладно бы ему, значица, что с энтих мебелей‐то? А то ведь и бабу евонную не пожалели. Сначала по кругу, а потом – того…

– Как это – по кругу? – Глаша сидела белее муки, которую не успела отряхнуть с передника.

– Сама знаешь как, – цыкнул на нее брат, – ноги в стороны, и айда не хочу, кому не лень.

– Это барыню‐то?

– А то. Не ахти барынька, значица. Другая бы руки на себя наложила. А энта терпела три дня, бойцам подмахивала. – Он опустил голову – видимо, и сам не радовался этому рассказу. – Потом ее тоже… в овраге, где и мужа. Но хуже всего, что и недоросля их туда же.

– Да что же творится‐то, Карп! Ты шутки шутишь, что ли? – Глафира не верила ушам.

– Не шутю. Мы с товарищем Бурлаком такого раздрая не поддерживаем, значица, но в отряде всякого полно. Вот и говорю тебе: остерегайся! Мы послезавтрева придем к Шаховским. Надо их земли отписать, значица, скотину, завод. Ты на работу ходить не вздумай, скажись больной.

– Погодь, Карпуша. Как это – отписать?

– А теперь народная земля будет. Ванька с Манькой на ней станут хозяевами. Я толком сам еще не разобрался, но Бурлак – кремень, он точно все знает.

– А с Шаховскими что станет? С Глебом, Дарьей и Полиной? С Мануил Захарычем? С инженерами?

– Я пока еще не разобрался, но на всякий случай ты держись, значица, подальше. – Он пошевелил бровями и закончил совсем другим голосом, почти переходя на крик: – Христом Богом прошу, Гланюшка, отвались от их дома!

– Это не дело, Карп! – Сестра тоже повысила голос, глаза затуманились непрошеными слезами.

– Я все сказал. Делай как велю. Сейчас времена такие, значица.

Карп принялся уписывать блины, а сестре кусок в горло не лез. Она смотрела застывшим взглядом на латунный бок самовара, но вместо безобидного отражения тающей горки блинов и варенья в разноцветных вазочках видела растерзанное тело Дарьи Львовны, расстрелянного в овраге Глеба Веньяминыча и разбитое в щепки пианино. В сенях зашуршало. Хозяйка насторожилась:

– Кыс-кыс-кыс, Мурзик, иди, я молочка дам.

Но рыжая морда не появилась.

– Ишь, зажрался, значица, – хмыкнул Карп, вытирая лоснящиеся губы тыльной стороной ладони.

Поздние апрельские сумерки поженились со спасительным дождиком, превратившим их в настоящую полновесную темноту. Обитая войлоком дверь выпустила наружу без шума, но во дворе под ноги кинулся забытый подойник, с обидой загудел медными боками, приготовился прогреметь на всю округу тревожным набатом. Проворная рука успела схватить его на лету, не дав разбиться тишине. Привычные восемь шагов до калитки и нервное «фу» обрадовавшемуся псу заняли непозволительно много времени. На улице сквозь мелкую рябь дождя просачивались редкие огоньки керосиновых ламп из глубины чьих‐то судеб. Жока огляделся, как будто он уже совершил что‐то противозаконное, и пустился бежать к имению Шаховских.

Маршрут казался неимоверно длинным. Черная лохматая темнота грозно рыкала из‐под придорожных кустов, разевала жадную пасть в прорехах, не защищенных сонными заборами. Неужели всего шестьдесят ударов сердца от родного порога до ладного бревенчатого терема старосты Елизария? Евгений уже начал задыхаться, а до лазарета, где ярко светились окна доктора Селезнева – известного любителя почитать перед сном, – еще целых четыре подворья. Вот наконец последний поворот, еще три разнокалиберных забора, еще два дома – и он, обессилев, как будто каждый день не пробегал этим путем десятки раз, проскользнул в беспечные ворота, открытые в любое время дня и ночи, впопыхах кивнул сторожке, где изволил почивать избалованный дворник, и постучался в парадную дверь.

Когда по ту сторону добротного дубового полотна послышались тяжелые шаги Матрены, Жока запоздало подумал, что негоже стоять под пышным фонарем, цветущим мирным желтым опахалом над высоким крыльцом. Следовало обойти усадьбу и постучаться со стороны черного хода, который вел на кухню. Но в недрах жилища уже прозвучало кряхтливое «хто?» и заботливая рука отпирала засов.

– Тетенька Матрена, мне бы Глеба Веньяминыча! – выдохнул запыхавшийся гость, но князь в уютном стеганом халате и сам спешил из муаровой гостиной.

– Эжен, какой сюрприз! – Хозяин удивленно развел руками, как будто не видел