И с этими словами он стеганул лошадку, и она побежала резво вниз. Юлия не принимала участия в беседе. Ей было неважно, поверит ей кто-нибудь или нет. Существенно было понять теперь, что делать с эдаким богатством, как не расплескать из души все то, что наполнило ее до краев.

Вернулись в монастырь. Димитр рассказал настоятелю о неведомом отшельнике, и тот очень обеспокоился, как это никто из братии, из местных жителей или пастухов ничего не знает? Через два дня снарядили целую экспедицию. Савва энергично взялся руководить, полагая, что все же делает доброе дело. Молитва молитвой, а все же надобно и домик справить, и для храма утварь доставить, и книги духовные, иконы. А также земное – дрова, одежду, зима на носу, рясу, сапоги, пропитания кое-какого. И даже про Мальчика не забыли. Костей да ошейник припасли. Словом, набралась поклажи целая телега. Несколько монахов вызвались сопроводить, чтобы подсобить отшельнику да и заодно своими глазами убедиться в том, что снова появился новый святой на их земле. Ведь все же, как ни веруй в чудеса, а они не всякий день встречаются, и святые, о коих мы знаем, то же не через одного по земле ходят.

Савва уехал, а Юлия не находила себе места. Что-то сдвинулось в ее сознании, перевернулось, перемешалось, но что, она никак не могла понять. Как сказал Савва отшельнику, что самое заветное? Понять себя, найти себя? Вот ведь, вот оно! А она-то что же промолчала? Ей, что же, не надобно найти себя или она уже решила для себя все? Впрочем, вероятно, за нее решил муж, ведь что теперь ее путь? Традиционный! Добродетельной жены и матери, что же еще? А писательство? Разве не это тот путь, что уготовил тебе Создатель? Разве разберешь? Может, это соблазн, бесовщина, игра гордыни и не более того? Нет ни таланта, ни Божьего дара! Конечно, нет! Пролетел год, а не написано ни строчки. Соломон Евсеевич из Петербурга устал вопить в письмах, что читатели забыли писательницу Иноземцеву, но она так была упоена своим женским счастьем, рождением дочери, что письмо отца даже не дочитывала, таким пустыми и никчемными казались эти заботы далекого петербургского издателя.

Юлия ходила из угла в угол, сомнения нарастали как снежный ком. Ей вдруг до смерти захотелось в Петербург. Она точно проснулась или прозрела. Огляделась дико вокруг, мол, где это я, что тут делаю? И почему я еще тут? Тоска из-за потерянного для творчества времени охватила ее с такой силой, что заболело в груди. Она поискала было перо и бумагу, но тотчас же поняла, что это бессмысленный труд, ибо здесь она не напишет ни строчки.

Маясь, мучаясь и страдая, не имея возможности высказать иному человеку свои душевные терзания, она пошла снова в храм, долго стояла там и не смела молиться. О чем беспокоить Господа? Чтобы вразумил и пояснил, что важней? Счастье женское или писательская слава? Или быть может, подсказывал лукавый ум, можно и совместить? Или вот так, без остатка гореть, отдавая себя? И как же иначе, если это Божий промысел, стало быть, как отец Иоанн! Отринув все суетное, мирское, служи, к чему Господь призвал! Или это ошибка, греховное заблуждение, слишком уж велико искушение полагать, что твой дар от Бога, не много ли о себе мнишь? Вспомни о бесовских рожах неудачливого художника! Не они ли тебя искушают гордыней и самомнением? И вовсе нет в тебе никакой искры, мистического провидения! И иди той дорогой, что и все рожденные женским полом на земле, делай то, что предрасположено природой! И не придумывай, не взлетай высоко в облака, не долетишь до Создателя! А упадешь и расшибешься, ой как больно!

День прошел или два, она не поняла, только раздался стук копыт и колес о камни, громкие голоса, среди которых она различила любимый голос мужа. Стремглав выбежала и бросилась к Савве:

– Ну что, Саввушка, как он там? Как встретил вас? Рассердился? Прогнал или принял помощь?

Савва отстранился от жены и глухим, неузнаваемым голосом произнес:

– Его там нет Юлия, нет, как будто и не было. Пустая пещера. Ничего, ничегошеньки…

– Постой, что ты говоришь? Храм, келья, ступени, перила, иконы, собака, наконец!

– Ничегошеньки там нет, говорю я тебе! – закричал Савва в великом отчаянии. – Пыль, трава, пустота, дичь. Никаких следов жизни, никаких…

– Нет, это невозможно… – едва прошептала ошеломленная жена, – невозможно! Может, заблудился, пошел не той дорогой? А источник? Три водоема?

– Источник едва бежит, а колодцы покрыты грязной бурой ряской и прошлогодней листвой.

Савва отвернулся. На его глазах блеснули слезы. Монахи бурно обсуждали событие. Подошел настоятель, слушал, качал головой. Димитр вздыхал в стороне, глядя, как мучается молодой родственник. Еще бы, солидному человеку прослыть обманщиком и болтуном!

– Он там был, был, провалиться мне сквозь землю! – с жаром воскликнул Савва, проходя мимо монахов, которые замолчали при его приближении.

– Не печальтесь, сын мой! – склонил голову настоятель. – Всякое случается. Неисповедимы пути Господни! Быть может, вы стали свидетелем подлинного чуда? Или вам выпала честь побеседовать с самым редким из собеседников!

По возвращении в Софию Крупенин получил из Петербурга письмо от управляющего делами и очень встревожился. Надо было срочно возвращаться, иначе мог приключиться крах всего его дела. Без долгих проволочек супруги отправились домой.

Любезный мой читатель, ты еще тут? Не уморился от дальнего странствия по воле сочинителя сиих строк? Воротимся же и мы вслед за нашими героями в Петербург.

Савва Нилович широкими шагами выхаживал по спальне жены. Весь его вид, гул от шагов, нахмуренный лоб, все говорило о домашней грозе, которые, увы, стали в доме Крупениных так же часты, как подлинные грозы в середине июля. Раздраженный взгляд мужа то и дело натыкался на разрозненные листки рукописей, лежавшие где попало, на комоде, в кресле вперемешку с дамским бельем, на подушке. Один листок улетел на ковер подле кровати. Тьфу, Крупенин чуть было и впрямь не плюнул на пол от досады. Разве это спальня жены, женщины, обожаемой любовницы? Это черт знает что такое! Он сюда и приходить не любил, спишь с женой в постели, а рядом со страниц этой писанины за тобой подглядывают десятки глаз ее героев. Блуд, срам, бесовщина! Сколько раз Савва Нилович предлагал супруге выделить кабинет, устроить там все как подобает. В их огромной квартире довольно места. Так нет же, вот блажь, писать поутру в постели или в ночь-полночь!

А то бывает, идет Юлия по комнатам, говорит что-то прислуге, детям, и вдруг остановится, взгляд сделается стеклянным, и где стоит, там хватается за перо, и все, нет ее, улетела. Точно лунатик. И хоть кричи «пожар!», не услышит, хоть стучи колотушкой, не достучишься. Домашние уж привыкли, приноровились к странностям барыни. Как на нее «писательство» находит, так все в разные стороны, по своим делам и уголкам, словно и нет у них ни хозяйки, ни матери, ни жены.

Дети все на руках няньки. Мать иной раз в детскую по несколько дней не заходит. Кухарка сама собой распоряжается: закажешь супу – нету, запамятовала, батюшка, барыня нынче не приказывали. Слуги шмыгают по квартире, как мыши, не ухватишь, не дозовешься, ежели что не так.