– А у нас на деревне лечат, барин! – сказал Максим. – Мирон кого угодно вылечит.

– Чепуха… – вздохнул Нилов. – Насчет Мирона всё это одни только разговоры. Прошлым летом на деревне Степку искусала собака и никакие Мироны не помогли… Как ни поили его всякою дрянью, а все-таки взбесился [Там же: 40].

Из переработанной версии рассказа Чехов удаляет Пегасова и делит его реплики между Куприяновым (в этой версии фамилия пишется через «и»), который становится единственным товарищем Нилова по охоте, и уездным доктором Овчинниковым, появляющимся только на последних страницах рассказа[85]. О бешенстве рассказывает Куприянов – следователь, а не врач, поэтизирующий ужасы и трудности, сопряженные с его профессией. Соответственно, в позднейшей версии опущен написанный от первого лица абзац, отражавший, очевидно, еще свежие воспоминания самого Чехова об учебе на медицинском факультете Московского университета (который он окончил в 1884 году). Сдвоенную отсылку к закону притяжения и силам современности Чехов заменяет религиозным понятием, отсутствующим в ранней версии. Вместо утверждения Пегасова, что человек, покусанный бешеной собакой, чувствует, «точно он в пропасть валится или падает под поезд», Куприянов говорит: «Человеком моментально овладевает ужасная мысль, что он погиб безвозвратно, что нет спасения» [Там же]. Кроме того, сделанное Максимом уподобление бешеного волка «сатане» заменено сходным, но менее весомым понятием «нечистая сила» [Там же: 39].

В обеих версиях охотники, сидя за напитками, задумываются о бренности человеческой жизни:

Страшные рассказы о водобоязни имели свое действие. Охотники постепенно умолкли и продолжали пить молча. Каждый невольно задумался о роковой зависимости жизни и счастья человека от случайностей и пустяков, по-видимому, ничтожных, не стоящих, как говорится, яйца выеденного. Всем стало скучно и грустно [Там же: 40–41, 494–495].

Размышляя об опасности встречи с бешеным животным, они задумываются о превратности бытия в целом. Учитывая бесполезность лечения, болезнь становится символом самой смерти, а также предшествующих ей тревоги и страданий.

Затем Нилов беспечно выходит прогуляться, по непонятным причинам (вероятно, из-за опьянения) не взяв с собой ружье, и встречает бешеного волка. Издавая хриплые звуки, тот зигзагами приближается к нему под лунным светом:

На плотине, залитой лунным светом, не было ни кусочка тени; на середине ее блестело звездой горлышко от разбитой бутылки. <…>

Но вдруг Нилову показалось, что на том берегу, повыше кустов ивняка, что-то похожее на тень прокатилось черным шаром. Он прищурил глаза. Тень исчезла, но скоро опять показалась и зигзагами покатилась и плотине.

«Волк!» – вспомнил Нилов [Там же: 41, 496][86].

Их пути сходятся, словно повинуясь неизбежности, и через мгновение человек и волк вступают в смертельную схватку: атлетически сложенный помещик старается удержать истекающего слюной исступленного зверя на расстоянии вытянутой руки, а тот пытается напасть на него и освободиться. В обеих редакциях столкновение Нилова с волком занимает примерно одну страницу. Подобно Толстому, который в 1872 году уместил в один абзац описание смертельной схватки с медведем на охоте, Чехов сосредоточивается исключительно на физической составляющей борьбы человека и волка, столь непохожей на более раннюю стычку Нилова с бешеной собакой[87]. Бешеный хищник, появившийся из мрака и теней, волк выступает воплощением животного начала в самой пугающей форме. Однако повествование в третьем лице, отображающее точку зрения Нилова и созвучное его мучительным опасениям, также заключает в себе определенное сострадание и даже чувство сродства по отношению к обезумевшему животному. В редакции 1886 года особенно явно противопоставляются осознанность Нилова и «инаковость» волка, но при этом подчеркивается, что обоих объединяет ощущение собственной уязвимости:

Оба, Нилов и волк, головы которых были на одном уровне, глядели в глаза друг другу… Волк щелкал зубами, издавал скрипучие звуки и брызгал… Задние лапы его, ища опоры, ерзали по коленям Нилова… В глазах светилась луна, но не видно было ничего, похожего на злобу; они плакали и походили на человеческие. Что чувствовал больной волк? Вся сила Нилова, мышечная и нервная, ушла в руки. Он не соображал, мало чувствовал и только старался держать… Пред ним предстали все, даже самые мельчайшие подробности страшных картин, нарисованных доктором, но ненадолго. В виду страшного настоящего некогда было думать ни о прошедшем, ни о будущем [Там же: 42, 496].

Контраст между человеком и животным, которые так сблизились в настоящий момент и, возможно, окажутся еще теснее связаны в будущем из-за передачи смертельной болезни через волчью слюну, открывает глубокую правду о смертности и страданиях, преодолевающую межвидовой барьер. Во время борьбы с волком физические ощущения и ментальная напряженность Нилова сливаются в чувство экзистенциального страха, что ему предстоит испытать те самые, столь живо описанные Пегасовым, страдания, которые он вместе с отражением луны словно бы видит в волчьих глазах, отнюдь не источающих дьявольскую угрозу, вопреки рассказам Максима. Пугающий волчий вой на луну издавна был сквозным мотивом русской культуры, однако показывая, как воспринимает Нилов отражение луны в волчьих глазах, направленных прямо на него, Чехов устанавливает мощную, но загадочную связь между двумя существами.

Из окончательной версии Чехов исключает весь второй абзац, излагающий мысли Нилова. Также писатель заменяет анатомически более точные волчьи «лапы» на «ноги» и сокращает последнее предложение первого абзаца, оставив только: «В глазах светилась луна, но не видно было ничего, похожего на злобу; они плакали и походили на человеческие» [Там же: 42]. Как и исключение фрагмента от первого лица, обрамляющего увлеченный рассказ Пегасова о болезни, это сокращение делает повествование более сдержанным и нейтральным; тем не менее в нем сохраняется указание, что Нилов понимает страдания волка и соотносит их с собственным страхом. Возможно, из этих же соображений в позднейшей редакции последствия бешенства описывает не Пегасов, а Куприянов.

На отчаянные крики Нилова прибегают его спутники, и вскоре волк падает мертвым на землю – очевидно, задушенный. Однако на плече у Нилова остается солидная рана от волчьих зубов. В обеих версиях Нилов проводит ночь без сна, а потом начинает лихорадочные поиски лечения в надежде избежать бешенства. Несмотря на прежние насмешливые замечания насчет народной медицины, он по совету Максима глотает из кружки какую-то противную жидкость, стоя лицом к востоку, а затем посещает местного знахаря Мирона, к которому до этого относился с пренебрежением. Чехов не описывает подробно способы лечения, которые применяет Мирон, но проницательный читатель понимает, в сколь ироничном свете представлено обращение Нилова к знахарю. Впрочем, наибольшее внимание Чехов уделяет взаимодействию Нилова с местным доктором, который сначала прописывает ему пилюли из белладонны, а затем делает основной упор на психологической поддержке. Он даже зачитывает пациенту главу о бешенстве из какой-то медицинской книги, хотя и, как отмечает Чехов, «пропуская страшные места» [Там же: 45]. Пегасов (в позднейшей версии Овчинников) также успокаивает Нилова, приводя статистику и доказывая, что его шансы заболеть крайне малы:

Поймите, ведь у вас гораздо больше шансов не заболеть, чем заболеть. Во-первых, из ста укушенных заболевают только тридцать. Потом, что очень важно, волк кусал вас через одежду, значит, яд остался на одежде. Если же в рану и попал яд, то он должен был вытечь с кровью, так как у вас было сильное кровотечение [Там же: 44–45, 498].

Заверения доктора соответствуют медицинским представлениям того времени. Например, в 1887 году,