волка по голове, но в ту же минуту раздался ее крик: – Маменька! Я лицо обварила! – Она выронила топор и ухватилась за лицо руками. Брызги горячей крови смочили ей все лицо; она не ожидала этого, и ей показалась, на холодном воздухе, эта теплая кровь горячей, как кипяток. Голова волка была рассечена, и труп его, наделавший столько бед, теперь валялся на снегу, весь окровавленный [Там же: 601].

Как и в чеховском описании схватки Нилова с бешеным волком, в этом пространном фрагменте на первый план выступает грубая телесность, характеризующая борьбу целой семьи с обезумевшим сильным зверем и его кровожадность. Анна Ивановна и ее дети без колебаний жертвуют собой, защищая друг друга, и в конце концов одолевают волка. Безоружная Анна Ивановна засовывает руку в пасть волку (в точности как крестьянин, защищавший свою жену, в процитированной выше газетной публикации 1862 года); это дает ее дочери возможность пустить в дело топор. В кульминации сцены, когда Наталью обдает горячая кровь волка, ее девичья невинность и смелость по-фольклорному ярко противопоставляются кровожадности хищника.

Посвятив треть рассказа описанию нападения волка на семью и их соседей, Кузминская переходит к детальному изложению последствий этого происшествия, в особенности провинциального невежества и страха по отношению к пострадавшим, одни из которых умерли, а другие – избежали заражения. Важное место в рассказе занимает тема, также отразившая недоверие знаменитого свояченика Кузминской к официальной медицине:

местные знахари и целители оказывают пострадавшим больше поддержки, чем профессиональные городские медики, которые изображены равнодушными и некомпетентными. Силы современности – от поезда, на котором пострадавшие по настоянию заводского приказчика едут в город, до профессиональных медиков, пытающихся заточить их в сумасшедший дом, – жестоко угнетают Анну Ивановну и ее соседей, но ничем не помогают. Единственным источником утешения становится знахарь, который живет на окраине города и служит своего рода связующим звеном между городом и деревней.

Первую помощь Анне и ее семье оказала местная «докторша», которая промыла пострадавшим раны и дала водки. Подобно земскому врачу в рассказе Чехова, хотя и менее убедительно, она пытается обнадежить Анну и говорит, что волк, скорее всего, не был бешеным – «так себе, верно, шалый какой» [Там же: 602][90]. К несчастью, ее слова производят на Анну обратный эффект, поскольку та никогда раньше не сталкивалась с волками и не знала, что они бывают бешеными:

– А нешто бывают бешеные волки? – спросила с беспокойством Анна Ивановна. – Бывают, но ведь это редко очень. – Анне Ивановне и в голову не приходило прежде, что это мог быть бешеный волк, и слова докторши смутили ее. «Да, – думала она, – бешеный был, наверное, а то зачем бы она меня успокаивала»? [Там же].

Затем на розвальнях приезжает приказчик с завода в сопровождении сельского старосты; он настаивает, чтобы все, кого покусал волк, немедленно садились на поезд и отправлялись в город, в больницу. Анна сетует, что тогда ей придется оставить детей, самому младшему из которых всего три года. Приказчик дает ей рубль на билет и грозится в случае необходимости применить силу. Но когда они уже после полуночи добираются до больницы, дворник сразу велит им отправляться в сумасшедший дом (в связи с чем вспоминается Фуко):

– Волк перекусал, должно быть, бешеный, – отвечал приказчик. – Бешеных не принимаем. – Да куда же их? – спросил приказчик. – В сумасшедший дом, – отвечал он, зевая во весь рот [Там же: 604].

Анна и ее соседка Матрена проводят бессонную ночь в сумасшедшем доме, внимая хору жалобных голосов, раздающихся за стенами их запертой комнаты. Утром доктор осмотрел пострадавших и объявил, что они должны остаться в лечебнице под наблюдением в течение шести недель; про себя же он подумал, что, судя по глубине и расположению ран, по крайней мере у конторщика, скорее всего, разовьется бешенство. Они просят его и другого доктора отпустить их домой к детям, но встречают «то же равнодушие, поспешность, и невнимательность» [Там же: 607]. Анна понимает, что единственный выход для нее – прибегнуть к хитрости. Она прячет сильно искусанную руку от главного доктора, который, осмотрев поверхностные повреждения на ее другой руке, разрешает ей уйти. Ее и еще двоих покусанных отпускают, а ее сына Василия, Матрену и конторщика Александра Герасимовича оставляют для дальнейшего наблюдения.

Выбравшись из сумасшедшего дома, Анна отправляется к шестидесятилетнему целителю Алексею Семеновичу, живущему на окраине города вместе с вдовой сестрой; его считают «за хорошего заговорщика» [Там же: 608][91]. В противоположность равнодушным врачам из сумасшедшего дома, он, выслушав рассказ о ее злоключениях, относится к ней мягко и сочувственно:

– Ну что ж, Анна Ивановна, не робей, пособим горю и сына выручим; привезу сам его. – Поглядел старик раны и пошел к себе за деревянную перегородку. Принес стакан воды, хлеба. Нарезал куски, зажег лампаду и стал с серьезным лицом молитвы про себя шептать; воду, хлеб крестит при этом и глубоко так вздыхает. Через 10 минут дал он Анне Ивановне этот хлеб съесть и часть воды выпить, а остальной водой раны промыл. Анна Ивановна, через полчаса, простилась и уехала по поезду домой [Там же: 608–609].

Способы лечения, используемые Алексеем Семеновичем, основаны на народных обычаях и поверьях. Заговоренный хлеб и молитвы, а также ласковое обращение со стороны знахаря помогают успокоить Анну, подобно тому как к Нилову возвратилась бодрость духа после посещения земского врача, который, впрочем, олицетворяет совсем другое мировоззрение. В рассказе Кузминской источником уверенности становятся народные и религиозные обычаи, тогда как в рассказе Чехова для этого привлекаются статистика и физиологически обоснованные наблюдения касательно того, как влияют на передачу болезни одежда и тяжесть раны. Однако в обоих случаях психологическая поддержка со стороны целителя становится заменой эффективному лечению в эпоху до вакцины Пастера. Обещание Алексея Семеновича вызволить сына Анны из сумасшедшего дома подразумевает, что практикуемые там методы официальной медицины принесут юноше только вред[92]. Если воспользоваться схемой Розенберга, в рассказе Кузминской традиционным взаимоотношениям целителя и пациента, основанным на общинных и религиозных традициях, отдается предпочтение перед бесчеловечными практиками современности.

Алексей Семенович сумел повлиять на начальство сумасшедшего дома и убедил отпустить остальных пострадавших, чтобы те лечились и наблюдались у него. Вернувшись домой, они весь следующий месяц искали помощи у местных знахарей. Кузминская подробно описывает последние дни тех, кто погиб от бешенства; это описание соотносится с вышеупомянутыми медицинскими отчетами; также в нем выступают на первый план невежество деревенских жителей и проистекающее из него бесчеловечное отношение к пострадавшим. Неоднократно упоминаются числа три и девять, имевшие особое значение в народных представлениях о бешенстве (на что обращалось внимание в процитированной выше статье 1880 года); первое из них соответствует типичному трехдневному сроку, проходившему от проявления симптомов болезни до смерти:

Первая, после трех недель, заболела Матрена. Стала она тосковать, плакать, ночи не спит, а то уже и вовсе стали припадки бешенства находить. Стала воды бояться, не своим голосом кричать. Запирали ее в такие минуты и дочь от нее удалили. И вот раз, как начался с ней припадок, заперли ее в чулан холодный – больше некуда было, – связали ее и оставили так. Через несколько часов стало тихо; отперли дверь, глядят, а она мертвая на полу лежит, да уже и застыла вся. Погоревал Иван, и жутко ему стало: ну, как и он тем же кончит? Но Ивану суждено