речи, в которой было больше угроз, чем приветствий, были прочитаны 12 вопросов, поставленных импера­тором собранию. Первые три вопроса касались семейного строя: дозволено ли евреям многоженство? Действителен ли развод без тре­буемой французским законом санкции суда? Дозволены ли смешан­ные браки между евреями и христианами? Следующие три вопроса касались патриотизма: считают ли евреи французов своими бра­тьями или чужими? Что предписывает еврейский закон по отноше­нию к французам христианского исповедания? Признают ли евреи, родившиеся во Франции, эту страну своим отечеством, которое они обязаны защищать и подчиняться ее законам? Дальнейшие вопросы относятся к деятельности раввинов, в особенности к их судебным фун­кциям. Последние три вопроса касаются профессий, и особенно рос­товщичества: есть ли профессии, запрещенные евреям? Запрещено ли или дозволено давать деньги в рост еврею с одной стороны и ино­родцу — с другой?

Когда при чтении вопросных пунктов Моле дошел до вопроса, считают ли евреи Францию своим отечеством и сознают ли свой долг защищать ее? — депутаты поднялись со своих мест и воскликнули: «Да, до самой смерти!» Председатель собрания, Фуртадо, в своем от­вете на жесткую речь Моле выразил радостную готовность собрания содействовать осуществлению «великодушных намерений» импера­тора, видя в этом способ «рассеять не одно заблуждение и устра­нить не один предрассудок». Была избрана особая комиссия из 12 членов, в которую вошли Исаак Берр, Мишель Берр, раввин Зинцгейм и другие, для изготовления ответов на предложенные вопросы. В течение нескольких дней комиссия успела выработать ответы на первую группу вопросов, и в заседании 4 августа собра­ние приступило к их обсуждению. На первый вопрос (о многожен­стве) было очень легко ответить указанием на давно установив­шийся среди европейских евреев обычай строгой моногамии. Воп­рос о разводе супругов был разрешен в том смысле, что соверша­емый раввином религиозный акт развода получает силу лишь после утверждения его общим гражданским судом; при этом было ука­зано, что со времени эмансипации раввины во Франции строго исполняют гражданскую присягу и подчиняют религиозно-семейные акты контролю государственных учреждений. Больше трудностей представлял ответ на третий вопрос — о смешанных браках; но и тут нашелся компромисс: ответ гласил, что браки евреев с христианами имеют силу гражданских, а не религиозных актов, подобно тому как смешанные браки признает и католическое духовенство, не благо­словляя их, причем еврей, женившийся на христианке, «не перестает быть евреем в глазах своих соплеменников».

Ответам предшествовала характерная «декларация», принятая собранием. В ней говорилось, что «движимое чувством признатель­ности, любви и благоговения к священной особе императора», со­брание «готово во всем сообразоваться с его отеческою волею»; что иудейская религия повелевает в делах гражданских и политических ставить законы государства выше законов религиозных, так что в случаях противоречия между теми и другими религиозные законы теряют свою силу.

Став с самого начала на наклонную плоскость уступчивости и угодничества, собрание катилось по ней все дальше. И когда оче­редь дошла до второй группы вопросов — о совместимости граж­данского патриотизма с национальным чувством, сервилизм со­брания перешел всякие границы. Вместо того чтобы ограничить­ся установлением такой совместимости, ответы собрания клони­лись дальше, к отрицанию национального единства евреев. Тезис, что евреи признают французов братьями, поясняется в ответе де­путатов следующим образом: «В настоящее время евреи уже не об­разуют нации; так как им досталось преимущество — войти в со­став великой нации (французской), и они в этом видят свое поли­тическое искупление». Тут же отмечается отсутствие солидарности между евреями различных стран: французский еврей среди сво­их соплеменников в Англии чувствует себя чужим; французские ев­реи охотно сражаются против своих соплеменников, служащих в вой­сках враждебных Франции государств... Так была провозглашена формула национального самоотречения. Не все искренно присоеди­нились к этой формуле: многие не возражали только ввиду явной уг­розы, прозвучавшей в «приветственной» речи Моле от имени импе­ратора. Евреям грозили лишением гражданских прав в случае, если они не исполнят желания императора, «чтобы евреи были француза­ми», и испуганным депутатам пришлось подчиниться и заявить, что евреи суть французы, исповедующие иудейскую религию, и что даже из этой религии они готовы исключить все, что несогласно с требо­ваниями правительства.

С такой же наружной легкостью, но, вероятно, не без тяжелой борьбы в душе лучших депутатов, собрание отказалось от притяза­ний на широкое общинное самоуправление. В своих ответах на воп­росы о раввинате собрание, заявив об упразднении раввинского суда и об оставлении за раввинами только религиозных функций, не ре­шилось даже поставить вопрос о будущей организации еврейских общин; этот вопрос был возбужден позже, по почину правительства. Ответы собрания на последнюю группу вопросов, «о ростовщиче­стве», представляли собою длинную апологию еврейского законода­тельства, которое никогда не покровительствовало ростовщикам. Собрание с негодованием отвергло мысль, будто евреи имеют «есте­ственное расположение к ростовщичеству»; есть среди них, конечно, известная группа лиц, «отдающихся этому позорному ремеслу, зап­рещенному их религией», но должны ли за вину этой кучки распла­чиваться десятки тысяч людей?

Ответы собрания, выработанные в августовских заседаниях 1806 года, были представлены комиссарами Наполеону и в общем удовлетворили его[26]. Чутьем привычного завоевателя император по­нял, что он одержал еще одну победу — над еврейством. Результаты этой победы нужно было закрепить. Решения случайного собрания лиц, среди которых было очень мало особ духовного звания, могли быть необязательны для всего еврейского населения. Нужно, следо­вательно, создать компетентный орган, который подтвердил бы эти решения и превратил бы их в обязательные постановления. И вот Наполеон, любивший величественные позы, остановился на мысли созвать еврейский великий собор: Синедрион. Из представленных ему ответов собрания нотаблей он узнал, что со времени падения Иудеи еврейский народ не имел такой авторитетной коллегии, ка­кою был древний иерусалимский Синедрион, выработавший допол­нительное к Торе законодательство. Чтобы придать вес новым ре­шениям относительно преобразования еврейского быта, необходимо созвать в Париже особый синедрион, который дал бы им свою санкцию. Новый собор должен, по образцу древнего, состоять из 71 члена, преимущественно духовных лиц и ученых. Опасаясь, однако, что «фанатичные раввины» возьмут верх над либералами в будущем соборе, Наполеон принял меры к обеспечению в нем послушного состава. Нужно, писал он министру внутренних дел Шампаньи (3 сент.), создать внушительное «собрание людей, которые боялись бы потерять свое достояние (т. е. равноправие), собор еврейских главарей, которые не пожелали бы, чтобы их считали виновниками несчастия еврейского народа» (в случае принятия нежелательных императору решений); надежное большинство собора «увлечет робких раввинов и воздействует на фанатичных, в случае чрезвычайного упорства с их стороны, ставя их между необходимостью принять решения (собрания нотаблей) и опасностью отклонения их, последствием чего было бы изгнание еврейского народа». То, что Наполеон с такой циничной откровенностью высказал в секретной инструкции министру, не