могло сделаться тогда достоянием гласности, но высокое давление этой закулисной политики чувствовалось в кругу еврейских деятелей.

В заседании 17 сентября комиссары объявили членам собрания нотаблей, что император доволен их резолюциями и что теперь предстоит созыв «Великого Синедриона» (Grand Sanhedrin). Моле произнес на сей раз речь в более примирительном духе. Он говорил о величественном зрелище «этого собрания просвещенных людей, избранных среди потомков древнейшего народа»; он уверял, что Наполеон является единственным спасителем «разбросанных по земному шару остатков нации, славной и в своем падении», но этот могущественный покровитель «требует религиозной гарантии» того, что будут точно соблюдены начала, изложенные в ответах собрания нотаблей. Такую гарантию должно дать другое, более компетентное собрание, «решения которого могли бы быть поставлены рядом с Талмудом и приобрести наибольшую авторитетность для евреев всех стран». Предстоящий Синедрион призван быть толкователем действительного смысла еврейского закона и «устранить все ложные толкования прежних веков». Две трети его членов должны состоять из раввинов, частью входящих в собрание нотаблей, частью вновь избираемых общинами; одна же треть должна быть избрана тайным голосованием из светских членов этого собрания. Последнее должно выделить из своего состава девятичленный организацион­ный комитет, в котором имеют быть представлены все три группы депутатов — «португальских», немецких и итальянских евреев. Орга­низационному комитету поручается объявить «всем синагогам Ев­ропы», что они могут послать в Париж своих депутатов для участия в Синедрионе.

Собрание, не посвященное в замыслы Наполеона, выслушало с восторгом известие о созыве Синедриона. Многие восхищались тра­диционною формою предстоящего собора, самим его именем, напо­минавшим о славном прошлом. Под этой исторической декорацией одни не замечали дерзкого притязания реформировать иудаизм по указке правительства, другие замечали это и одобряли. Один из сто­ронников казенной реформации, председатель собрания Фуртадо, произнес длинную восторженную речь в ответ на речь Моле. Он воскурил фимиам императору, «регулирующему судьбы Европы», ко­торый среди своих мировых забот находит нужным думать о «на­шем возрождении», и развил ту мысль, что всякая «положительная религия» должна быть подчинена надзору правительства, дабы она не распространяла суеверия и вредных для морали идей.

Последние месяцы 1806 и начало 1807 г. протекли для собрания нотаблей в подготовительных к Синедриону работах, которые с осо­бенным усердием исполнялись девятичленным комитетом, при учас­тии императорских комиссаров. В начале октября комитет обнаро­довал воззвание ко всем евреям Европы, торжественно возвещая о «великом событии» — предстоящем открытии Синедриона: это со­бытие откроет «для рассеянных потомков Авраама период свободы и счастья». Воззвание, напечатанное на четырех языках — француз­ском, еврейском, итальянском и немецком, производило сильное впе­чатление, особенно на евреев вне Франции, не знавших о настоящей подкладке предпринятой Наполеоном реорганизации еврейства. В декабре собрание нотаблей одобрило выработанный «комитетом девяти» проект устройства еврейских консисторий, как посредству­ющих органов между общинами и правительством. В объяснитель­ной записке к проекту доводом в его пользу выставлялись не столько интересы общинного самоуправления, сколько то, что консистории будут служить видам правительства, наблюдая за исполнением ре­шений собрания нотаблей и Синедриона и, между прочим, заботясь о привлечении еврейской молодежи к «благородной военной про­фессии». Во всех этих декларациях и решениях сквозит одно стрем­ление: угодить Наполеону.

В одном из последних заседаний нотаблей (5 февраля 1807) молодой депутат департамента Alpes-Maritimes, Исаак-Самуил Авигдор из Ниццы, произнес странную речь: он старался «исто­рически» доказать, что высшие представители христианской цер­кви во все времена относились дружелюбно к евреям и запрещали их преследовать, а потому заслуживают благодарность еврейско­го народа. Авигдор предложил собранию резолюцию следующе­го содержания: «Депутаты Французской империи и Итальянского королевства в еврейском соборе, движимые чувством благодар­ности за непрестанные благодеяния христианского духовенства в прошлые века по отношению к евреям различных государств Ев­ропы; исполненные признательности за помощь, которую многие первосвященники (папы) и другие духовные сановники оказыва­ли евреям различных стран в те времена, когда варварство, пред­рассудки и невежество соединились для преследования и изверже­ния их из недр общества, — постановляют: начертать выражения этих чувств в сегодняшнем протоколе собрания, дабы это служи­ло навсегда свидетельством признательности собравшихся здесь евреев за благодеяния, полученные предшествующими поколени­ями от церковных сановников различных стран Европы. Копия этого протокола посылается министру исповеданий». Собрание при­няло странное предложение Авигдора. Потомки средневековых из­гнанников Франции, марранов и жертв папской инквизиции увеко­вечили в актах «благодеяния» римских пап, между которыми были и такие Гаманы в тиаре, как Иннокентий III, Павел IV и современный Пий VI, автор эдикта 1775 года. Такое раболепие удивило даже на­полеоновских комиссаров, присутствовавших в заседании, и один из них (Порталис) сообщил об этом императору, как об очень «пикант­ном» факте: евреи прославляют терпимость и кротость католичес­кой церкви в то время, как многие христиане «во имя мнимой фило­софии непристойно выступают против фанатизма и нетерпимости католических священников». Сколько терпимости было в католичес­ком духовенстве, видно из одной жадобы, поступившей к министру исповеданий одновременно с резолюцией еврейского собрания: один еврей, муниципальный советник в городе Кони, жаловался, что мес­тный католический священник запретил ему войти в церковь в день, когда там пели «Те Deum» за императора... Наполеону, конечно, прокатолическая манифестация еврейских депутатов доставила большое удовольствие: он убедился, что на такое угодливое собрание смело можно положиться и что вожди его сумеют провести планы правительства в предстоящем парижском Синедрионе.

§ 22. «Великий Синедрион» в Париже (1807)

9 февраля 1807 года в Париже открылись заседания Синедриона. В состав его входили 46 раввинов и 25 мирян, при 10 кандидатах и двух писцах; часть вновь избранных раввинов прибыла из Италии и Германии. Президиум, назначенный по распоряжению министра внутренних дел, состоял из трех раввинов, которым присвоены были титулы членов президиума древнего Синедриона: председателем (nassi) был эльзасский раввин Давид Зинцгейм, его первым товарищем (av-bet-din) итальянский раввин Иошуа Сегре, а вторым товарищем (chacham) Авраам Колонья из Мантуи. Первому заседанию предшествовало торжественное богослужение в синагоге. Раввин Зинцгейм, держа свиток Торы в руках, произнес на еврейском языке молитву за «нашего бессмертного императора», за славу его оружия и скорое восстановление мира. Восторженную речь произнес по-итальянски Колонья. Это был панегирик «чудесному человеку», который совершил чудо, явленное Богом в видении пророку Иехезкелю: воскресение Израиля из груды сухих костей. Наполеон, «творческий гений, который из всех смертных наилучше создан по образу Божию», ныне извлекает отверженный народ из глубины его унижения и приобщает к гражданской жизни, и народ должен показать себя достойным этой великой милости, доказать свой патриотизм, посылать свою молодежь на военную службу, «под славные знамена Наполеона Великого». Из синагоги собравшиеся отправились в зал заседаний, в помещении Городского дома, и здесь повторились те же патриотические манифестации. Ни одним еловом не было