нею незнаком!..Могучим басом рухнет залп,И старый капитанМеня поднимет на шторм-трап,Влетая в океан.

По версии Родиона Гудзенко, участника этих событий, Мандельштам лежал в больнице с обострением астмы. Его перевели из палаты в коридор.

«Ясно, что умирает, а что делать… В коридор выставили, как он сказал: „Чтобы не пугать в палате моей смертью…“ И передал мне листок с этим стихотворением. Ну, я ушёл домой, а раненько утречком я помчался туда. Ну, мне говорят в регистратуре: „Умер!“ Я пошёл к Ареху, пришёл, разбудил фактически. Это было где-то девять часов утра. Я говорю: „Алька умер!“[14] И мы поехали в больницу, и сразу в морг, естественно. А там говорят: „В списках нету“. В морге нету… „Идите в регистратуру, может, его ещё вскрывают. Пойдите спросите“. Я прихожу в регистратуру, говорю: „Мандельштам…“ Она смотрит – пальчиком по списку: „Мандельштам Роальд Чарльзович… Да нет! Кто вам сказал, что он умер?“ Я говорю: „Мне перед вами сказали, что он умер“. (Там просто врачи заранее сказали, что он умрёт, так что его и выставили, и я в этом не сомневался, потому что он мне сказал сам вчера: „Всё, кранты, Родион, кранты, я больше не жилец, я умираю“. „Не разговаривай, мне тяжело, сиди, я закрою глаза. Мне тяжело“. Я посидел, посидел и ушёл.) „Как – жив?“ – „Да, жив, – говорят, – у него даже на улучшение пошло!“ „Как – на улучшение?“ Я быстро халат надел – и туда, наверх. Тот же Алька, только улыбающийся уже в том же коридоре, в таком же виде, тощий, улыбающийся, – говорит: „У меня температура спала“. После этого он выздоровел и вышел»[15].

Мандельштам готовился к смерти, ожидал её постоянно, выстраивал свои отношения с ней как свободные, героические. С другой стороны, к реальной смерти Роальда после этого прощального стихотворения были отчасти готовы Арефьев и Гудзенко: до такой степени жизнь воспринималась ими в фантастическом свете. Но в тоне рассказа есть и юмористическое начало (путаница с палатами, разговор в морге, счастливый конец в противоположность трагической завязке). Всё это говорит о том, что в духовной жизни Мандельштама и его круга романтика гибели сочеталась с «отбрыкиванием от смерти» (слова Всеволода. Некрасова, характеризующие жизненную установку Лианозовской школы – московских современников «арефьевцев»).

После знакомства с «арефьевцами», очевидно, самым важным событием в жизни Мандельштама стало самоубийство Вадима Преловского в 1953 году. Близкий к «арефьевцам» музыкант Георгий Фридман вспоминает: «Само самоубийство имело артистический оттенок. Перед смертью он созвал друзей и объявил, что хочет покончить с собой, только не знает, как это сделать (Рихард посоветовал броситься в топку). По другой версии: показал табуретку и петлю, и Феликс Симонов попробовал её на прочность. Раздал вещи… Они ушли, думая, что это очередной розыгрыш. Он повесился в этот вечер. Есть несколько версий его гибели. Есть версия несчастного случая (он будто бы рассчитывал, что кто-то должен вернуться и вытащить его из петли; увидев в окно возвращающегося человека, он накинул петлю, но тот, подняв голову и увидев в окне тело в петле, не решился подняться в комнату) и версия, что причиной стали вызовы в КГБ и принуждение к сотрудничеству»[16]. Есть ещё одна версия: Преловский повесился на́ спор…

Это самоубийство сильно подействовало на всю компанию. Смерть Преловского «как-то мобилизовала нас. Но ведь всякий творческий человек через это проходил, и думал об этом. Я сам тоже пытался» (Рихард Васми). В «Эпитафии» Мандельштам отказывается размышлять над гамлетовским вопросом:

В жизни, блуждая по улицам снежнымС черепом, полным звучания строф,Я согревал полумёртвой надеждойЖажду космических катастроф.Те, от кого я не стал бы таиться,Мне за любовь заплатили презреньем,Тот же, кто шёл предо мною открыться,Гнусные вечно будил подозренья.Жалок Шекспир!Ну, чего он боится – Гамлет —Трагический микроцефал.

Романтика первой строфы сочетается с иронической трезвостью второй: так наступает зрелость и в мироощущении, и в поэзии. Это происходит в конце 1953 – начале 1954 года.

Весна 1954 года – время влюблённости в Нину Маркевич, будущую «приходящую жену». До неё нам известно только об одном адресате его любовной лирики – Алле Быстровой. На вопрос, кто же была Прекрасной Дамой Мандельштама, глухо обмолвился Родион Гудзенко: «Была какая-то Алла». О Нине Маркевич известно немногим больше. По словам Рихарда Васми, «она была музой, вдохновляющей поэта, как у Руссо есть такая работа – «Муза, вдохновляющая поэта», это Аполлинера. Она заботилась о нём материально, хлопотала и по хозяйству, и в силу своего артистизма такого и приятности своей она возбуждала его на стихи. Познакомились они в туберкулёзном санатории или… в какой-то больничной обстановке. Где-то в пригороде ленинградском… Временами она исчезала, а временами появлялась. Жила с матерью на Красноармейской улице. Мать её – врач, психиатр. (Сама она) такая культурная особа, умненькая довольно-таки, умненькая и с сумасшедшинкой… Посещала Альку и иногда там у него жила даже. Отношения были нервные. Любовь сменялась вспышками ненависти, там… какие-то «семейные ссоры» разыгрывались, довольно омерзительные, как мне тогда казалось, с драками. Но она тоже давала ему предостаточно поводов. Она кокетничала с его приятелями, иногда покидала его в самые такие моменты, когда ему нужнее всего была поддержка, куда-то убегала и не появлялась долго. Была такая своевольная, такая кошка, гуляющая сама по себе. Прозвище у неё было Мальвина. Кто её так прозвал? По-моему, Трауготы (Александр Георгиевич Траугот (род. 1931), соученик «арефьевцев» по СХШ, и его отец, художник Георгий Николаевич Траугот (1903–1961). – Б. Р.). Трауготы её лепили, была такая их статуэтка, фарфоровая, Мальвина и пудель, Мальвина с неё слеплена. Продавалась в 1960-е годы в керосинных и хозяйственных магазинах… Судьба у неё была сложная. Потом она переехала в Петергоф и работала экскурсоводом. Умерла (во второй половине 1990-х гг. – Б. Р.). Она всегда пыталась вытащить Альку в какие-то интеллигентные семьи. Он ведь и был этого достоин. А он всегда там устраивал скандалы. И с Ахматовой вышло, наверное, то же самое. Это Нинка его к ней водила»[17].

1954-м годом датировано большинство стихотворений Р. Мандельштама: лирический дневник входит в более широкий – мужественный и ироничный – контекст творчества поэта. Это было, по-видимому, самое плодотворное время его жизни.

Нет. Над вопросами датского принцаЯ головы не ломал.

Тучи начинают собираться над компанией в 1955–1956 гг. За ними наблюдает КГБ.

«Художники, кроме Гудзенко, политикой особо не интересовались. Но были в компании антисоветские разговоры (они назывались «чириканьем»). Давали вождям прозвища: Ленина называли Угрюм-Бурчеевым, а Сталина – Гуталинщиком; Маленкова, когда тот пришёл к власти и пообещал улучшить жизнь, подняв пищевую промышленность, – Ванилинщиком. Ставили пластинки с